Аарон Хотчнер - Папа Хемингуэй

— Черт возьми, раньше они платили такие деньги за одну вещь! За «Снега Килиманджаро» я получил сто тысяч и за «Старик и море» — тоже.

Я заметил, что рассказы, которые они собирались купить, — очень короткие, кроме того, многие уже экранизированы, и студия хочет приобрести права на постановку только одного фильма.

— Если ты уже заявил в Голливуде, сколько стоишь, нельзя отступать ни на йоту, — провозгласил Эрнест. — Они могут получить десять рассказов за девятьсот тысяч долларов.

Утром в понедельник пришли Чарльз Скрибнер и Гарри Брак. Чарльз сказал, что обе книги замечательны. Он считает, что надо издавать первым делом «Опасное лето», используя публикацию в журнале как рекламу. Кроме того, лучше, чтобы публикация повести по времени не сильно отстояла от реальных событий, описанных в ней. Гарри Брак признался, что не дочитал «Опасное лето», но тоже придерживается того же мнения. Эрнест улыбнулся, заметив, что и сам склонялся к этому решению. Увидев его улыбку, я вдруг понял, что с тех пор, как улетел с Кубы, в первый раз вижу Эрнеста улыбающимся.

Когда они уехали, Эрнест сказал:

— Кажется, им понравились рукописи. Может, и не надо пока закрывать лавочку на ремонт. Давай-ка поедем к Тутсу, съедим там что-нибудь и еще глубже осознаем, как хороши блюда, которые готовит Мэри.

Эрнест получил удовольствие от обеда. Он выпил пару бокалов вина, как всегда, обменялся грубоватыми шутками с Тутсом, поболтал с Леонардом Лайонсом и спортивным комментатором Джимми Кэнноном, старым другом Хемингуэя. Когда мы возвращались домой, он останавливался у каждой витрины.

— Как чертовски приятно снова вернуться в этот город, — задумчиво произнес он.

Я радовался, видя, что ему хорошо. К сожалению, это продолжалось недолго.

Только мы вошли в квартиру, как раздался звонок телефона.

Слушая то, что говорил Эрнест, я легко понимал, о чем идет речь. Чарльз Скрибнер, посоветовавшись еще раз с Гарри Браком, который наконец дочитал до конца «Опасное лето», решил, что первой должна выйти книга парижских воспоминаний.

— Но я уже послал кучу телеграмм с просьбой прислать картинки корриды и, черт возьми, много еще разных других материалов! — Выслушав ответ, он продолжил: — Я не сказал, что это плохая мысль, но, Чарльз, не думаю, что это очень конструктивно — утром принимать одно решение, а после полудня — совершенно другое. Но если вы с Гарри так решили, я согласен.

В тот вечер Эрнест отказался ужинать и рано лег в постель, обложившись газетами и журналами, которые купил по дороге домой. Он взял и блокнот с карандашом и, когда я выходил из комнаты, уже что-то писал.

На следующее утро мы пошли к глазному врачу. Прием длился почти два часа. У Эрнеста с собой была большая папка с результатами анализов и записями, сделанными гаванскими специалистами, которые его лечили на Кубе. Сначала ему закапали что-то в глаза, и он некоторое время сидел в приемной комнате, ожидая необходимого эффекта. Врач произвел на Эрнеста сильное впечатление. Он сказал, что тот — настоящий колдун. Еще более его потрясло оборудование. По сравнению со всеми этими аппаратами, сказал он, приборы кубинских врачей кажутся совершенно допотопными.

Когда мы уходили, медсестра вручила Эрнесту рецепты. По дороге обратно он не сказал ни слова о результатах осмотра, и только когда мы почти пришли домой, он произнес:

— Похоже, дела обстоят неплохо, и кубинские эскулапы крупно ошиблись. Мне просто нужны более сильные очки.

С тех пор Эрнест никогда не говорил о проблемах с глазами. И я потом никогда не замечал, что он испытывает трудности при чтении. И, насколько знаю, он так и не использовал полученный рецепт и не заказал более сильные очки.

В тот день после обеда Мэри ходила по магазинам, и, когда зазвонил телефон, трубку взял я. Голос мне показался очень знакомым, он словно звучал из далекого прошлого. Однако сначала я никак не мог узнать, кто это, и только через несколько минут понял, что говорю с Джигги. Мы с ней не виделись много лет. Эрнест взял параллельную трубку, и мы так и беседовали втроем. Джигги с трудом выговаривала слова и часто не заканчивала предложения. Она явно звонила издалека, но не говорила откуда. Джигги хотела знать, сколько мы — Эрнест и я — еще пробудем в Нью-Йорке, она хотела приехать и пообщаться с нами. «Ведь мы так давно не видели друг друга», — сказала она. Эрнест ответил, что ему чертовски жаль, но через пару дней он уезжает в Испанию и не сможет с ней встретиться.

Повесив трубку, Эрнест некоторое время молчал. Я знал, что Джигги уже несколько лет пьет, но для Эрнеста это было настоящим шоком. Наконец он сказал:

— Я — тот сукин сын, который дал ей первый бокал. Помнишь, виски в «Ритце»?

— Папа, если бы ты тогда это не сделал, позже это сделал бы кто-нибудь другой.

— Может быть, но это сделал я, и я не могу выкинуть тот день из головы!

— Ты можешь считать себя повинным в разных грехах, но здесь — не твоя вина. Мы — те, кто мы есть, и не важно, кто помог нам сделать первый шаг.

— Нет, для меня это важно. Черт побери, это очень важно для меня!

Он подошел к окну и долго смотрел, как на улице вдоль луж важно вышагивали голуби.

На следующий день к нам снова пришли Скрибнер и Брак. Они всячески извинялись, что расстроили Эрнеста. После этого они заявили, что наконец пришли к окончательному решению, которое заключается в следующем: их первое решение было верным, и «Опасное лето» будет опубликовано прежде парижских воспоминаний, и как можно скорее.

Эрнест абсолютно спокойно ответил, что подумает над их новой точкой зрения. Потом он, конечно, согласился.

Эрнест собирался лететь в Испанию на следующий день, но на приготовления к отъезду ушло еще три дня. Он написал множество списков: список дел, которые должен был закончить до отъезда; список проблем, которые мы обсуждали, как напоминание для меня, и наверняка он составил отдельный список заданий для Мэри. Раньше я не замечал за ним пристрастия к такого рода бумагам. В его высокоорганизованном мозгу хранилась вся необходимая информация. Думаю, уже тогда он не во всем доверялся своему рассудку и памяти.

В моих планах на ту осень не было поездки за границу. Однако после того, как я выполнил роль повивальной бабки при рождении «Опасного лета», Эрнест стал наседать на меня по поводу контракта с «XX век — Фокс». До сих пор для меня остается загадкой его острое желание увидеть фильм о Нике Адамсе — после того как на протяжении многих лет он считал все фильмы на основе своих произведений весьма неудачными.

Я прибыл в Мадрид вечером 20 октября, предвкушая встречу с командой Эрнеста (теперь в ней остались только Билл, Анни, Онор и Антонио) и надеясь хотя бы на часть тех удовольствий, которые у нас были прошлым летом. Получив комнату в «Суэсии», я сразу пошел в номер Эрнеста. Дверь была открыта. На диване сидели Анни и Онор, они разговаривали, потягивая вино из бокалов. Пили они розадо из бутылки, стоявшей в серебряном ведерке. Билл складывал фотографии в маленький чемоданчик. В атмосфере ощущалась напряженность и тревога.