Аарон Хотчнер - Папа Хемингуэй

Мэри постаралась вернуть разговор к животным. Следующий рассказ Эрнеста был об огромном буром медведе с Запада, который выходил на середину шоссе и не давал проехать машинам. И вот Эрнест прослышал об этом медведе и решил на него посмотреть. Он медленно ехал по шоссе и вдруг видит — впереди стоит зверь. Это был действительно огромный медведь. Он стоял на задних лапах, его губы были растянуты в насмешливой улыбке. Эрнест вылез из машины и подошел к медведю. «Понимаешь ли, несчастный, что ты — всего лишь обыкновенный бурый медведь? — голос Хемингуэя звучал громко и твердо. — Так почему ты, чертов сын, позволяешь себе такое хамство, стоишь тут посреди дороги и не даешь никому проехать? Ты, полное ничтожество, ты ведь даже не белый медведь и не гризли!»

Эрнест рассказывал, что он выложил все это зверю и несчастный медведь пригнул голову, опустился на все четыре лапы и довольно быстро скрылся. С тех пор он больше не вылезал на шоссе, предпочитая бродить по лесу, и прятался, заслышав звук автомобильного двигателя — ведь в машине мог оказаться Эрнест, готовый содрать с него шкуру.

Вскоре появился Рене с кинопроектором, и мы уселись смотреть два любимых фильма Хемингуэя — бой Тони Зейла с Рокки Грациано и «Убийцы» с Бертом Ланкастером и Авой Гарднер. Зрелище началось с боя, за которым Эрнест внимательно следил и который даже комментировал, но через пять минут после начала «Убийц» мы услышали его тихое похрапывание.

— Никогда не выдерживает дольше первой части, — заметила Мэри.

Через три дня после моего появления на вилле Эрнест вдруг заявил, что ему пришло в голову написать вместо статьи о будущем литературы два маленьких рассказа. Один из его рассказов, «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера», уже был опубликован в «Космо», заметил Эрнест. Будет лучше — и для него, и для журнала, — если он сочинит рассказы. Это его конек, ведь он гораздо лучше пишет прозу, чем публицистику. Однако, сказал Эрнест, одна статья, конечно, не эквивалентна двум рассказам. Впоследствии главный редактор увеличил гонорар до двадцати пяти тысяч долларов.

Как правило, в те дни на обед к Хемингуэям всегда приходили несколько человек. Среди них — силач Роберто Эррера, лысый, глухой, благородный, честный и преданный Эрнесту испанец. Ему было лет под сорок. Эрнест рассказывал, что Роберто жил в Испании, пять лет работал врачом, во время Гражданской войны сражался на стороне республиканцев, был арестован и долго сидел в тюрьме. Очень часто бывал и баск Сински Дунабециа — просоленный, громогласный, проспиртованный и обожающий развлечения морской волк. Он всегда появлялся на вилле, когда его судно заходило на Кубу. Нельзя забыть и о падре Андресе, которого все звали Черным Попом. Он тоже был баском. Когда разразилась Гражданская война, он служил Господу в кафедральном соборе Бильбао. И вот однажды, взойдя на кафедру, падре принялся призывать своих прихожан не тратить время зря, а скорее взяться за оружие, выйти на улицы и убивать всех, кого только можно. После этого падре Андрес вступил в республиканскую армию в качестве пулеметчика. Конечно, когда война кончилась, Андреса вышвырнули из страны, и он приехал искать убежище на Кубу. Местная церковь, осудив его боевое прошлое, дала ему самый бедный приход в самом нищем районе. Эрнест подружился с Черным Попом, как и со многими другими испанскими беженцами. Падре Андрес, надев светлую спортивную майку, приходил к Хемингуэю и, забыв о своем приходе, ел, пил, купался в бассейне и вспоминал прошлое вместе с Роберто и Эрнестом. Иногда бывали и другие гости — испанский аристократ, с которым Эрнест познакомился во время Гражданской войны, кубинский политик, противник режима Батисты, с женой и известный когда-то бывший игрок в пилоту.

— С понедельника до четверга я стараюсь, чтобы все было спокойно, — говорила Мэри. — Но конец недели — всегда на грани безумия, а то и просто настоящий сумасшедший дом. Папа не любит ходить в гости, он говорит, что не может ничего есть и пить в чужом доме. Последний раз он принял приглашение примерно год назад. Ему предложили сладкое шампанское, которое Эрнест пил исключительно из вежливости. После этого он десять дней приходил в себя.

В начале 1949 года, незадолго до поездки в Венецию Эрнест позвонил мне в Нью-Йорк. Начав с победы Трумэна над Дьюи, он перешел к основному вопросу:

— Так вот, насчет этих двух рассказов. В контракте указан срок — конец декабря, то есть я посылаю рассказы или же возвращаю аванс. Хорошо? Я уже написал один рассказ, правда, думаю, он слишком тяжел для «Космополитена», и я, пожалуй, оставлю его для книги.

— Какой книги? О чем вы говорите?

— Ну, новый сборник рассказов. Или сборник новых рассказов — как тебе больше нравится. Не думаю, что у меня будет время в Венеции, но, когда вернусь на Кубу — а я хочу быть дома уже в начале мая, — обязательно сочиню для тебя две славные истории. Хорошо бы дать им отлежаться некоторое время, а потом просмотреть заново, но, думаю, если повезет, все успею сделать вовремя. Рассказ, который я только что закончил, — на четыре с половиной тысячи слов, и он куда лучше, чем та чушь Ивлина Во, которая только что появилась. И не бойся, для тебя я смогу написать не хуже.

Я получал письма от Эрнеста на протяжении всей весны 1949 года — сначала из венецианского отеля «Гритти», потом с виллы Априле из Кортина-д’Ампеццо — местечка к северу от Венеции, где располагался замечательный лыжный курорт. Хемингуэй писал о том, что Мэри сломала ногу, спускаясь с горы, о серьезном заболевании глаз, из-за которого он даже попал в больницу, о разных других событиях, но при этом ни разу не упомянул, что работает над рассказами для «Космо». Именно тогда Эрнест устроил мою встречу с издателем Чарльзом Скрибнером. Позже Эрнест говорил:

— Надеюсь, Чарли тебе пришелся по душе. Он же просто в восторге от тебя, хотя обычно ему никто не нравится. Он терпеть не может писателей.

Скрибнер, седовласый, с тонкими чертами лица, всегда благожелательный и остроумный, искренне любил Эрнеста. Он относился к нему, как отец, гордящийся успехами знаменитого сына. Однажды Эрнест сказал о Скрибнере так: «Теперь, когда Макса Перкинса нет, только Чарли дает мне хорошие условия».

Во время нашей первой встречи со Скрибнером мы должны были обсудить записку о состоянии здоровья Эрнеста, которую тот послал из Италии специально для прессы. Эрнест тогда лежал в больнице и полагал, что эта информация может снять напряжение. «Причем особенно с меня самого. Я здесь в больнице сражаюсь, а меня осаждают газетчики, как в Трое осаждали Гектора ахейцы», — писал Эрнест.

В записке говорилось следующее: «Почему люди думают, что их надувают? Я не принимаю фотографов и репортеров, потому что слишком устал, сражаясь с миром, а лицо мое покрыто коркой, как после ожога. Я перенес стрептококковую и стафилококковую инфекцию, рожистое воспаление, в меня влили тринадцать с половиной миллионов единиц пенициллина, а потом, когда начался рецидив болезни, — еще три с половиной миллиона. Врачи думали, что инфекция пойдет в мозг и я получу менингит, так как мой левый глаз был уже заражен и не открывался и я мог открыть его, только закапав предварительно раствор борной кислоты, при этом большая часть ресниц вылезла.