Ольга Круглова - Япония по контракту

Нагаи объяснял процедуру: когда придёт его срок, соберётся профессорский совет и назначит преемника. Обычно с уходом профессора его лаборатория просто прекращала своё существование, но группа Нагаи использовала слишком дорогие приборы, и потому её сохранят, назначив нового начальника.

— Вам следовало бы работать у нас! — подошедший Хидэо поймал конец разговора, засмеялся удовлетворённо. С годами у него появилось преимущество перед знаменитым токийцем — в провинциальных университетах сэнсэи трудились до шестидесяти трёх лет. — Но Вам не стоит горевать, Нагаи-сан! — вежливо заметил Хидэо. — Имя Токийского университета и Ваша репутация обеспечат Вам после выхода на пенсию хорошее место, например, в частном университете…

Это была обычная практика — пенсионеры из государственных университетов перекочёвывали в частные, там пенсия назначалась в семьдесят лет. Подбирая знаменитых пожилых профессоров, частные университеты поднимали свой престиж, считавшийся не таким высоким, как у заведений государственных.

— Но в последнее время стало трудно получить такое место, — вздохнул Нагаи. — Частные университеты стараются не брать людей со стороны, сохраняют вакансии для своих, чтобы привлечь квалифицированных людей помоложе, оставить им перспективу…

— Но у Вас есть и другая возможность…

Хидэо имел в виду место консультанта. Фирмы часто нанимали пенсионеров-профессоров — скорее для престижа, чем для реальной работы.

Она слушала сэнсэев с удивлением: разговор о пенсии вызывал у них не расслабляющие мысли об отдыхе, путешествиях, внуках, а заботы о поисках новой работы. Эта проблема волновала не только молодого Такасуги, но и пожилого Нагаи.

— Теперь на пенсию не прожить, — печально улыбнулся он.

— В вашей стране такие маленькие пенсии? — спросила она.

Сэнсэи переглянулись, смутились, и хором запротестовали:

— Нет, нет, конечно, нет!

Пенсия составляла около сорока процентов последней зарплаты, отнюдь не маленькой у японского профессора — около ста тысяч долларов в год, — это взялся объяснять Хидэо. Нагаи согласно кивал — оба сэнсэя знали эти расчёты досконально. Кроме того, при увольнении они получали единовременное пособие, зависящее от числа проработанных лет, помноженных на зарплату, — в Японии стоило получить профессорское место пораньше. Сумма пособия получалась огромная — около полумиллиона долларов. Япония уважала своих профессоров! Чтила, как национальное достояние! И старость их обещала быть безбедной.

— Полмиллиона — это совсем немного! — притушил её восторги Хидэо, — примерно пять годовых окладов!

Она покорно кивнула — действительно, немного! И подавила тихий вздох зависти.

— Пенсия и теперь невелика, — сокрушался Хидэо, — а дальше будет ещё хуже — рождаемость падает. Теперь одного японского пенсионера поддерживают пятеро работающих, а когда я выйду на пенсию, их будет только четверо! Наша страна и так самая старая в мире — средний возраст японца сорок один год, а в последнее время стареет ещё больше.

— Если я, выйдя на пенсию, не найду места, придётся пойти работать жене, — печально усмехнулся Нагаи. — Да, она никогда не работала. Кем её возьмут? Разве что уборщицей… Ну что же, пойдёт уборщицей! Не голодать же нам! — И Нагаи жёстко усмехнулся.

— На пенсии не бедствуют только те, кто имеет своё дело, — Хидэо указал на маленького, пухленького старичка с белым пушком на голове. — Это — профессор Итоку. Ему восемьдесят, но он продолжает возглавлять собственную фирму.

Итоку раздавал коллегам рекламные проспекты своих новых изделий. В молодые годы он сделал открытие и получил международный патент. Но найти хорошую работу в государственном учреждении это ему не помогло, и он создал свою фирму, частную. Это принесло ему богатство, но в повадке старичка, в его низких поклонах проглядывало что-то робкое, словно он чувствовал себя классом ниже сэнсэев — государственных служащих.

— Нам, японцам, на пенсии особенно сложно, — Нагаи печально потупился, — мы слишком заняты пока работаем и не успеваем завести хобби.

Нагаи стал рассказывать историю о коллеге, которому перед увольнением разрешили забрать домой свой электронный микроскоп — таким образом университет сэкономил деньги, которые пришлось бы платить за вывоз старья на свалку. А старый сэнсэй, поставив прибор у себя дома, смог продолжить привычное занятие. Смешная была история. Но сэнсэи не улыбались.

— Я провёл в своём университете больше сорока лет, с тех пор, как пришёл туда студентом, — печально сказал Хидэо. — Я всё время проводил в университете. Что я буду делать дома?

— Муж-пенсионер в доме — это беда! — говорили женщины в Шимин-центре. — Домашней работы мужчины не знают, толку от них нет, они только мешаются под ногами! Мы, японки, называем их "ненужной кучей сырого мусора"…

Ей стало жалко сэнсэев. Захотелось утешить их:

— Мне кажется, японским пенсионерам живётся совсем неплохо!

В городе ей часто приходилось видеть группы благопристойных пожилых мужчин и дам — они заполняли туристские автобусы, музеи, храмы, спешили в Шимин-центр на уроки танцев и кулинарии, на поля для гольфа…

— Вы живёте в престижном районе! — мрачно усмехнулся Хидэо. — На окраинах Вы ничего подобного не увидите.

Да, в бедных кварталах старики одевались не в спортивные костюмы, а в тёмные ветхие кимоно. И лица у них были иссиня-бледные, пергаментные, с набрякшими подглазицами. И спины у старух были такие скрюченные, что ходить они могли, только повиснув на остовах детских колясок. Должно быть, татами и вечные поклоны согнули этих несчастных женщин?

— Татами так не согнёт! — мрачно усмехнулся Нагаи. — Это — рис, работа согнувшись, по колено в холодной воде, ревматизм…

Она слушала грустные рассуждения пожилых сэнсэев и вспоминала Леночкину книгу. "Сказ о горе Нараяма" — так назвал японский писатель свой жуткий рассказ. В день семидесятилетия отца или матери сын сажал на спину их, живых, ещё здоровых, и нёс на гору умирать. Таков был порядок — старый должен освободить место молодым, урожаи небогатой японской земли не позволяли прокормить лишний рот. И старики покорялись. А если не выдерживали медленного умирания на горе от голода и холода, приползали ослабевшие к дому, униженно просили впустить. Их уносили опять, связывали, бросали в пропасть, чтобы не нарушали порядок. И никто их не жалел. Только маленькие внуки плакали, услыхав стоны старика за порогом, просили пустить дедушку домой, но родители пресекали это неяпонское чувство — жалость.

За окнами Кокусаи-центра белели свежими снежными шапками предзимние горы. Может, среди них была и гора Нараяма? Ведь она где-то здесь, на севере. Почему-то именно воспоминания о жестокости этой горы приводили на память рассказы японцев о пенсии — вроде приличной, но такой неумолимой своим приходом точно в день рождения, равно неизбежной для талантливого учёного и пустого клерка. Японские правила вряд ли позволят назначить Мицугэ профессором, значит, дело Нагаи после его ухода на пенсию погибнет. Япония потеряет знаменитую на весь мир лабораторию. Но никого это не волновало, все покорно следовали японским правилам. И Нагаи покорно готовился к неизбежному, привыкал, повторяя: