Кеннет Славенски - Дж.Д. Сэлинджер. Идя через рожь

Предложение Мичиганского университета, естественно, напомнило Сэлинджеру его выступление в колледже Сары Лоренс в 1949 году и последующую борьбу между его убеждениями и его «я». Нет сомнений в том, что «я» у Сэлинджера было грандиозное. И все же, следуя своим религиозным убеждениям, он всю жизнь вел с ним борьбу. Вероятно, именно поэтому затворничество в Корнише — вдали от постоянного внимания почитателей — так привлекало его и так помогало ему в работе.

По мере того как Сэлинджер продолжал писать и публиковаться, его влияние возрастало. К 1959 году призыв к бунту, который публика усмотрела в его произведениях, стал частью общественного «мейнстрима». Со сцены театров зазвучали голоса таких драматургов, как Бертольт Брехт, Жан-Поль Сартр и Артур Миллер, говоривших о неприкаянности индивида в современном обществе почти теми же словами, что и Холден Колфилд. На полках американских книжных магазинов стали появляться произведения Джона Апдайка и Курта Воннегута, писателей, испытавших в юности сильное влияние Сэлинджера. Вызвавший много толков роман «Лолита», автор которого Владимир Набоков как-то упомянул, что был вдохновлен рассказом «Хорошо ловится рыбка-бананка», несмотря на его запрещение в 1955 году, прочно вошел в американское сознание. Сильвия Плат, ослепленная, как она говорила, яркостью сэлинджеровской прозы, в эти же годы завершила первый вариант своего романа «Под стеклянным колпаком», во многом построенный по образцу «Над пропастью во ржи». Влияние Сэлинджера не обошло даже Голливуд. Актер Джеймс Дин во многих отношениях может считаться экранным вариантом Холдена Колфилда, а фильм с его участием «Бунтовщик без идеала», часто сравнивавшийся с романом Сэлинджера, произвел фурор.

Когда Сэлинджер взялся за повесть «Симор: Введение», в центре всеобщего внимания находилось так называемое поколение битников. Писатели Джек Керуак и Уильям Берроуз продолжили начатый Сэлинджером диалог, подняв проблему отчужденности и неприкаянности на новый уровень. Для битников главным способом выражения стала поэзия, и такие значительные поэты, как Аллен Гинзберг, продолжали задавать сэлинджеровские вопросы о месте человека в мире в манере, близкой сердцу Сэлинджера.

Однако, как бы громко ни звучал поэтический протест поэтов и писателей поколения битников, их посыл не нес в себе спасения. Эти творческие бунтари сделали из Сэлинджера своего рода икону, хотя сам писатель отзывался о них с насмешкой. Для него все они были действительно «бродяжки-дервиши, помешанные на Дхарме», «всякие битники, немытики и нытики», и, что хуже всего, он видел в них «дзеноубийц». И все-таки всем было ясно, что именно Сэлинджер стоял у истоков многих сдвигов в общественных настроениях. Поэтому положение его было двусмысленно, ведь он говорил о пустопорожности тех, кто поднял на щит его имя, в то время как именно им был обязан новым пониманием и новым благоговейным отношением к своим произведениям.

Укрывшись глубоко в лесах Корниша, Сэлинджер пытался игнорировать шумиху, поднявшуюся вокруг его имени. Тщетно. В его коттедже стали появляться незнакомые люди. Значительную часть его почты составляли эссе и курсовые работы, посвященные его творчеству. В прессе то и дело возникали разного рода слухи и истории о нем самом. И это было всего лишь начало, малая толика того назойливого внимания, что будет сопровождать его на протяжении всей жизни.

Осенью 1962 года Сэлинджер получил интересное читательское письмо. Вернее, интересным стал ответ на него. Некто «мистер Стивенс», вероятно ученик колледжа, поведал писателю о своем отвращении к сугубо материальным ценностям, господствующим в мире взрослых. Он специализировался на восточной философии, и его возмущало, какое важное место в сознании людей, его окружающих, занимают «вещи» в ущерб «духу». Наверняка «мистер Стивенс» пребывал в эйфории, отправляя письмо в Корниш. Ведь если и существовал на свете человек, который бы его понимал, так это Дж. Д. Сэлинджер.

Двадцать первого октября Сэлинджер написал ответ «мистеру Стивенсу», как всегда, вежливый, но и необычно искренний. Поблагодарив Стивенса за письмо и в двух словах выразив одобрение его взглядам, Сэлинджер перешел к сути. Его, оказывается, более всего поразил в письме цвет машинописи. Лента в машинке «мистера Стивенса» стерлась. «Мне, — писал Сэлинджер, — вы прежде всего представляетесь молодым человеком, которому нужно сменить ленту в пишущей машинке. Исправьте это упущение, не придавая ему больше значения, чем следует, и продолжайте делать намеченные вами на день дела»'.

Некоторым ответ Сэлинджера может показаться отпиской, как, скорее всего, воспринял его сам «мистер Стивенс». Но в нем точно отражено созревавшее в душе Сэлинджера отношение к тому чрезмерному поклонению, которым его окружили. Сэлинджер не был ни гуру, ни Волшебником из Страны Оз. Не был он также ни бунтарем, ни пророком. Если его и возмущала духовная скудость общества, то ответственность он всегда возлагал на конкретных людей. И точно с тем же настроем и с той же суховатой иронией, какие звучат в ответе «мистеру Стивенсу», Сэлинджер написал ответ. «Симор: Введение». Если его поклонникам нужна икона для освящения их устремлений, пусть поищут где-то еще — например, в собственной жизни — и продолжают идти своим путем.

В повести «Симор: Введение» рассказ снова ведется от лица придуманного Сэлинджером для себя alter ego — Бадди Гласса, которому, как и самому писателю в момент ее написания, сорок лет. Повесть представляет собой попытку описать личность старшего брата Бадди — Симора, мудреца-богоискателя, оставшегося вечным моральным авторитетом для всех членов семьи Глассов, несмотря на самоубийство, совершенное им в марте 1948 года в отеле во Флориде. По ходу повествования Бадди испытывает ряд душевных и физических недомоганий, которыми оборачивается для него переоценка жизни и характера Симора. Эти нервные встряски то и дело грозят помешать осуществлению планов Бадди, и он без стеснения делится своими трудностями с читателем.

С самого начала Бадди предупреждает, что его рассказ будет длинным и неуклюжим, часто отвлекающимся на предметы, которые автор сочтет интересными. С помощью Бадди Сэлинджер пытается проложить новый след по нехоженой литературной территории. Посредством способа повествования, стиля и предмета он избавляет себя от необходимости придерживаться каких-либо литературных правил и избирает путь доселе неисследованный. Ни одно из ранее написанных им произведений не идет так явно вразрез с установкой «Нью-Йоркера» на «невидимость» автора, как «Симор», где открыто крушатся все авторские статуты, которым Сэлинджера учили. И тем не менее именно в силу такой структурной хаотичности философия Сэлинджера достигает предельной ясности.