Кеннет Славенски - Дж.Д. Сэлинджер. Идя через рожь

Как литературное произведение «Симор» обладает какой-то загадочной текучестью. Его части то сливаются, то разливаются, то движутся навстречу друг другу, как разные течения одной реки. В то время как всю повесть можно разделить на несколько сюжетно обособленных фрагментов, в ней постоянно присутствуют идущие под поверхностью контрпотоки, придающие дополнительный смысл каждой отдельной теме, затрагиваемой Бадди. В результате любая попытка описать повесть «Симор: Введение» терпит неудачу, поскольку чаще всего именно невидимые глубинные течения несут читателя сквозь текст.

Повесть открывается двумя цитатами из Кафки и Кьеркегора, а также личным предисловием самого Бадди. Цитаты говорят об отношениях между автором и его произведениями. В них идет речь о любви между писателем и его персонажами, а также объясняется, как сила этой любви определяет направление, в котором движется авторское повествование. Затем Бадди обращается непосредственно к читателю, называя его «заядлым орнитологом» и укоряя за то, что он приписывает автору и его частной жизни фантастические свойства, совершенно им не присущие. Эта мысль связывает первый фрагмент повести со вторым, где Бадди обличает критиков и методы их анализа, а также поколение битников за их духовную слепоту. Между двумя смысловыми фрагментами не видно швов, искусно скрытых выражаемым Бадди неприятием интеллектуального (в ущерб духовному) разбора его творений: тех, кто пытается раскладывать его творения по полочкам, Бадди называет «глухарями высшего класса».

В третьем фрагменте Бадди делится своими соображениями относительно того, как следует выстраивать рассказ в виде биографического очерка. Это, пожалуй, наиболее личное место в повести. Она трактуется здесь не только как мимолетный взгляд на биографию Симора Гласса, но также и на биографию Бадди, а через него — самого Сэлинджера. Сюда привнесен элемент сарказма, ибо даже самые сонные «орнитологи» должны встрепенуться, когда Бадди перечисляет свои прошлые произведения, каждое из которых знакомо читателям Сэлинджера.

Четвертый фрагмент — это длинный анализ стихов Симора, на которые сильно повлияла китайская и японская поэзия. В этой части Сэлинджер высказывает свое убеждение, что поэзия — явление духовного плана, убеждение, которого он придерживался со времени «Опрокинутого леса». Он в очередной раз повторяет, что истинная поэзия появляется на свет как результат Божественного вдохновения. Таким образом, Сэлинджер ставит знак равенства между качеством поэзии и духовным совершенством, называя Симора не только истинным поэтом, но, возможно, и величайшим из поэтов. Таким образом он внушает читателю веру в святость Симора, помещая его в ряд самых страдающих богоискателей.

Симор Гласс не был образцом совершенства. В пятом фрагменте повести, где рассказывается об актерском прошлом Симора и их с Бадди семьи, Бадди раскрывает простые человеческие качества своего брата. В этом фрагменте есть ряд символических вставных эпизодов, включая рассказ о клоуне Зозо, об эстрадной паре «Галлахер и Гласс», а также воспоминания Бадди о том, как Симор катался на руле сверкающего никелированного велосипеда Джо Джексона. Последний эпизод — один из самых прекрасных и запоминающихся во всей повести, однако его смысла Сэлинджер так до конца и не проясняет.

Джексон, известный также как «Бродяга на велосипеде», был знаменитым клоуном, который ездил по всему свету, очаровывая публику своим трюком. Одетый в лохмотья, он садился на велосипед и, сопровождая все действо забавной мимикой, старался ехать на нем как можно медленнее, пока велосипед полностью под ним не разваливался. В 1942 году, сразу после завершения номера на сцене нью-йоркского театра «Рокси», у Джексона случился обширный инфаркт. Когда клоун лежал, умирая, до него все еще доносились звуки зрительских аплодисментов, и он напоследок произнес: «А они все еще хлопают». Его сын Джо Джексон-младший унаследовал номер после смерти отца, сохранив его во всех деталях. Если сложить годы выступлений отца и сына, то их никелированный велосипед услаждал публику в течение ста лет.

Выразительная сценка, когда пятилетний Симор Гласс радостно катается на руле разваливающегося велосипеда Джо Джексона вокруг всей арены, колоссально много говорит о проблеме доверия и веры. Так Симор проживал свою жизнь: он настолько был захвачен ощущением восторга бытия, что не замечал — или не боялся — господствующих в мире сил разрушения. Точно так же и Сэлинджер писал свою повесть: пренебрегая всеми опасностями, которые мог таить в себе его новаторский стиль. Но если Симор Гласс так ценил полноту бытия и бесстрашно кидался в его объятия, почему же он сам оборвал свою жизнь — и почему Сэлинджер, так наслаждаясь раскованностью своего письма без оглядки на мнение окружающих, подобным же образом положил конец своей авторской жизни?

Шестой фрагмент повести позволяет заглянуть через плечо писателя в его творческую мастерскую. Здесь Бадди общается с читателем со все возрастающей откровенностью. Чем дальше он продвигается, тем большую свободу и радость ощущает. Здесь Бадди приводит письмо, написанное Симором в 1940 году. Открывается оно обращением: «Дорогой мой старый Спящий Тигр!» (здесь подразумевается стихотворение Уильяма Блейка). Симор затрагивает в нем философию писательства самого Сэлинджера. «Когда это литературное творчество было твоей профессией? — спрашивает Симор. — Оно всегда было твоей религией. Всегда… А раз творчество — твоя религия, знаешь, что тебя спросят на том свете?.. Настал ли твой звездный час? Старался ли ты писать от всего сердца?» Далее Бадди предлагает занятное описание внешности Симора и длинный повествовательный «любительский фильм», запечатлевший детские воспоминания, которые можно прочесть как набор притч в духе дзен-буддизма. С каждым воспоминанием, каждым рассказом и примером, приводимым Бадди, дух Симора забирает над ним все большую и большую власть, пока наконец к началу восьмого, и последнего, фрагмента предпринятые Бадди усилия не изматывают его окончательно. Но вместе с тем на него нисходит благодать. Исполненный радости, Бадди объясняет, что примирился с собственной жизнью, окружающим миром и, возможно, даже со смертью брата.

В рассказе Бадди столько личной боли, что он вызывает смешанные чувства. Собственно, так и должно быть, поскольку в повести «Симор: Введение» несколько уровней. И если Сэлинджер действительно очистил свой литературный гардероб от претенциозных «крахмальных воротничков», написав «Зуи», он скоро оснастил его новым, ярким аксессуаром: канареечно-желтым галстуком. В значительной своей части «Симор: Введение» — это водевиль, и Сэлинджер знал это. На протяжении всего произведения он поражает воображение читателя своего рода цирком с тремя аренами, на которых одновременно идут три представления.