Кеннет Славенски - Дж.Д. Сэлинджер. Идя через рожь

Исходящий от Симора свет и его внутренняя красота, а также восхищение его одаренностью, которое, несмотря на свою печаль, испытывает Бадди, — все это явно контрастировало с цинизмом поколения Сэлинджера. Симор и Бадди как персонажи противостояли всему «битническому» поколению с его отвращением к красоте и выпячиванием всех язв окружающего мира. В то время как Сэлинджер предлагал веру и надежду, битники несли с собой лишь укор и духовную слепоту С помощью своих боголюбцев — Бадди и Симора Глассов — Сэлинджер осуждал всех «дзеноубийц» за то, что они «смеют с высоты своего тупоносого величия взирать на чудесную нашу планету… где все же побывали и Христос, и Килрой, и Шекспир». Таким образом, писатели и поэты поколения битников не представлялись Сэлинджеру ни творческими, ни духовными собратьями. Как и в профессиональных читателях, он видел в них «глухарей высшего класса».

В конечном итоге истинное побуждение к написанию повести «Симор: Введение» обнаруживается совсем не в его литературной ткани или биографических моментах, но в содержании письма, которое Сэлинджер написал Лернеду Хэнду в 1958 году. «Пребывайте в единстве с Богом и слепо следуйте туда, куда призывает вас долг, — советует он. — И если Бог потребует от вас чего-то большего, дух, от него исходящий, заставит вас это осознать».

Прежде Сэлинджер старался выправлять свои произведения по лекалам, заданным «Нью-Йоркером». К 1959 году он уже начал видеть разницу между настоящим совершенством и той клинической стерильностью, которой требовал от него «Нью-Йоркер». Он считал, что разница эта духовного свойства. Слова Сэлинджера, адресованные судье Хэнду, только повторяют высказанное им в 1956 году убеждение, что не он выбирает свои темы. Они внушены ему свыше. Подобно Фрэнни из повести «Зуи», которой ее брат велит быть «актрисой Господа Бога», Сэлинджер теперь стал воспринимать себя «писателем Господа Бога». И подобно Бадди Глассу, который чувствовал, что обязан поделиться со всем миром вдохновенной поэзией Симора, Сэлинджер стремился поделиться красотой, данной ему в откровении и любовно запечатленной в персонажах, поглотивших его теперь целиком. Дж. Д. Сэлинджер вполне мог рассматривать «Симора» не как литературное произведение, которое нужно выстраивать по определенным законам, но как плод божественного вдохновения, подчиняемого лишь вере, той самой вере, с какой Симор Гласс ехал на руле никелированного велосипеда Джо Джексона. И в этом — истинная причина счастья, овладевшего Бадди Глассом: вдохновение освободило Сэлинджера от всех литературных условностей. Высшим арбитром «Симора» стал уже не «Нью-Йоркер», не критики, даже не читатели. Им стал сам Господь Бог.

Таково озарение, снизошедшее на Бадди Гласса в «Симоре». Автор имеет обязательства только перед своим вдохновением и своими звездами, а истинной мерой его работы является вера, с которой она выполнена. И как ранее Фрэнни, Бадди, подобно всем персонажам Сэлинджера, вдруг постигшим истину, засыпает блаженным сном.

Номер «Нью-Йоркера» с напечатанной в нем повестью «Симор: Введение» вышел 6 июня 1959 года. Иллюстрация на обложке изображала трех детей в поле с восторженно воздетыми к небу глазами. Ярые почитатели Сэлинджера восприняли необычное сочинение с восхищением, однако общая реакция на «Симора» оказалась в лучшем случае смешанной. Значительная часть читателей просто не знала, как воспринимать повесть. Что это, осуждение или признание? Художественное произведение или авторская исповедь? Литература ли это или просто сеанс самопогружения?

В то время как читатели пытались проникнуть в смысл повести, а критики пребывали в шоке от его, казалось бы, неряшливого стиля, дискуссия по поводу нового произведения Сэлинджера развернулась немедленная и яростная. В результате «Симор» получил статус обязательного чтения на 1959 год, а журнал полностью разошелся, на что, собственно, редакция «Нью-Йоркера» и рассчитывала. Независимо от своих литературных достоинств — о них Уильям Шон ничего не знал, когда принимал «Симора», — повесть была обречена на коммерческий успех в силу высочайшей репутации Сэлинджера.

Однако те же веские причины, что обеспечили продажу «Нью-Йоркера», поставили самого Сэлинджера в неловкое положение. Еще до того, как газеты и журналы опубликовали первые рецензии на новую повесть, одни — пренебрежительные, другие — восхищенные, номер «Нью-Йоркера» был моментально расхватан фанатами Сэлинджера. Остальная же масса его почитателей, уже рассеянных по всему миру, сочла несправедливостью со стороны автора его обращение к очень малой группе людей, имеющей доступ к «Нью-Йоркеру». Прошло уже почти десять лет с момента публикации «Над пропастью во ржи» и шесть после выхода под одной обложкой «Девяти рассказов». Что же касается нового романа о семье Глассов, то на его появление не только надеялись, его определенно ожидали. Вообще-то в редакции «Нью-Йоркера» Сэлинджер уже с 1955 года неоднократно обещал завершить роман о Глассах.

Ознакомившись с «Симором», читатели легко угадали, что под личиной Бадди Гласса скрывается сам автор. А упрек Бадди в адрес читателей, которые «где-то прочли дурацкую выдумку о том, будто я полгода провожу в буддистском монастыре, а другие полгода — в психбольнице», только укрепил бытующее мнение, что Сэлинджер — высокодуховный, хоть и несколько эксцентричный отшельник. Что касается Сэлинджера, то свою роль он сыграл хорошо. Подделываясь под Бадди Гласса, он вскоре после выхода «Симора» стал появляться в Дартмутском колледже, где часами работал в библиотеке, очень напоминая литератора-эстета, каким можно представить себе Бадди. Он ненадолго отрастил бороду и стал носить костюмы из грубой хлопчатобумажной ткани с клетчатыми рубашками, одинаково подходящие как для рубки дров, так и для ученых занятий. А для довершения образа эдакого задумчивого гения Сэлинджер начал курить трубку, испускавшую клубы ароматного дыма.

Играя эту роль, Сэлинджер держался на виду у любопытной публики, но всегда на определенном расстоянии. Попросту говоря, он удостоверился, что выбрал правильный образ, и показывался в нем перед людьми, чтобы внушать восхищение, но не приближался к ним, чтобы не оказаться предметом пристального внимания. Сэлинджер вступил в игру на собственный страх и риск, но в ней ему было суждено проиграть.