Георгий Соломон (Исецкий) - Среди красных вождей

Как я говорил выше, я переселился в комиссариат. Он помещался в Милютином переулке, дом № 3. В том же квадрате квартала находился на Лубянке и сейчас находится дом № 2, где пытали и мучили ночными допросами несчастных изголодавшихся «буржуев»… А по ночам их эти вооруженные трусы подло расстреливали… [40]

Я не видал этого никогда… И долго не знал… Лишь однажды чекист Эйдук, о котором ниже, открыл мне глаза на роль автомобильного шума…

Но я слыхал, своими ушами слыхал, как около 11–12 часов ночи у этого зачумленного дома останавливался грузовик или грузовики… Машины застопоривались… Становилось тихо… И в тишине этой зрел… Ужас… И вслед за тем… иногда ветром доносился до меня торопливый приказ: «Заводи машину!»

И машина начинала гудеть и трещать, своим шумом заполняя тихие улицы…

Шла расправа…

Часа через два все было кончено. Грузовики, нагруженные телами жертв, с гудками и гулом уходили…

А завтра, послезавтра, через неделю и месяцы каждый день в урочный час повторялось то же…

Итак, Россия со всех сторон была окружена врагами. Свирепствовала блокада. Россия была лишена всего необходимого, что ввозилось. Во главе правительств, применявших санкции в отношении большевиков, стояли выдающиеся государственные деятели, все те, кого и посейчас все считают великими гуманистами. И во имя любви к человечеству эти вожди стремились санкциями сломить упорство тех, кто захватил в свои цепкие руки наше отечество, кто взял на себя всю полноту власти над полутораста миллионами народа. Но не помнящие родства, в лучшем случае ослепленные фанатики, а в громадном большинстве просто темные авантюристы, — они, взяв в свои руки эту громадную власть, не считали себя ответственными ни пред современниками, ни пред историей…

Что им суд современников, раз у них брюхо полно!..

Суд истории… Но что им за дело до истории — ведь большинство их самое-то слово «история» путают со словом «скандал»… Чуждые сознания ответственности, исповедуя единственный актуальный лозунг старой, пригвожденной к позорному столбу историей и литературой, торжествующей свиньи — «Чавкай», они, эта кучка насильников и человеконенавистников, были неуязвимы. Казнями, мученьями, вошедшими в нормальный обиход, как система, они добывали для себя лично все… Они чавкали… и могли чавкать и дальше сколько угодно, и им была нипочем блокада, которая била по народу… Они смеялись над этими санкциями, которыми гуманные правительства гуманных народов и стран старались обломать им рога. Удар был не по оглобле, а по коню, не по насильникам, а по их жертвам.

Санкции, преподносимые «любящими» руками человеколюбцев, всей своей силой, всем своим ужасом обрушивались на тех страдальцев, имя же им легион, которые извивались в предсмертных мучениях в подвалах Чеки и просто в жизни, которая и вся-то обратилась в один сплошной великий подвал Чеки…

Таковы гримасы истории!

Таковы гримасы гуманизма!..

И гримасы эти продолжаются…

Но перехожу к моим воспоминаниям, оставляя в стороне этих гуманистов — история, беспристрастная история скажет в свое время свое слово, произнесет свой беспристрастный приговор.

Блокада, в сущности, аннулировала комиссариат внешней торговли. И лишь в предвидении, что когда-нибудь мы должны будем вступить в мирные деловые сношения с соседями, диктовалась необходимость сохранения его аппарата, в который входили и такие в данный момент ненужные учреждения, как таможня и пограничная стража, а также и Пробирная палата мер и весов. Мне, стоявшему во главе Наркомвнешторга, этого выморочного учреждения, приходилось самому решать вопрос, что должен делать этот комиссариат. И вскоре я нашел ответ — сама жизнь подсказала мне его.

Как-то ко мне на прием пришел один человек. Не знаю, от кого и как — очевидно, слухом земля полнится — он узнал, что может говорить со мной откровенно. По понятным причинам я не назову его имени. Он пришел ко мне с предложением, сперва ошарашившим меня своею неожиданностью. А именно. Сообщив мне конфиденциально, что у него имеются необходимые значительные средства в царских пятисотрублевках [41], и люди, и связи за границей, и небольшой кредит, в частности в Германии, он предложил мне командировать своих людей за границу для покупки и провоза контрабандным путем в Россию разных товаров, главным образом, медикаментов, медицинских термометров, топоров, пил и тому подобное.

Я говорил уже выше, что при свирепствовавших эпидемиях у нас не было самых необходимых медикаментов, не было также разных хозяйственных инструментов… В частности, ощущался крайний, чисто бедственный недостаток в аспирине, вообще всякого рода салициловых препаратах, хинине, слабительных, йодистых препаратах, а также мыла и вообще дезинфицирующих средствах и т. п., а кроме того, в термометрах: бывали целые больницы, в которых они совершенно отсутствовали… Равным образом не было топоров, пил поперечных (для распилок дров)… Все эти предметы ценились на вес золота… Я привожу только те товары, недостаток которых ощущался острозлободневно ввиду эпидемий, отсутствия дров. Правда, упомянутые товары просачивались через фронты и попадали на Сухаревку, где их из-под полы можно было достать за бешеные деньги с риском попасть в ЧК (провокации свирепствовали не хуже сыпного тифа и его возбудителей — вшей)…

Словом, предложение это было таким, о котором стоило подумать.

Но скажу откровенно, я и сам боялся, за себя лично боялся, не было ли в этом предложении провокации.

— Я говорю с вами совершенно откровенно, господин комиссар, — продолжал этот человек. — Я не скрываю от вас, что мне удалось утаить царские деньги… Я верю вашему благородству… Я ведь рискую головой, я весь в ваших руках… А у меня семья…

— Да, — ответил я, — вы говорите откровенно… пожалуй, даже слишком откровенно для человека, которого я имею удовольствие видеть в первый раз…

— А вот в чем дело! — прервал он меня. — Вы подозреваете меня в провокации…

— О, нет, — возразил я, — я слишком высоко стою для того, чтобы бояться вас…

— Вы можете навести обо мне справки, — сказал он, — хотя бы у Леонида Борисовича Красина, который хорошо знает меня… Я был поставщиком у «Сименс и Шукерт», когда Леонид Борисович был там директором… Но — времена теперь такие — говорю вам и об этом между нами, под ваше честное слово…