Александр Майоров - Правда об Афганской войне. Свидетельства Главного военного советника

Мне нужно было время все хорошо обдумать. Я переживал тяжесть потерь, понимал, что придется вести неприятный разговор с Бабраком Кармалем, тем более неприятный для меня разговор с министром обороны Устиновым. Это неминуемо выйдет и на уровень нашего Политбюро, не исключено и на уровень Генсека. Обязательно вмешается в это дело посольство и Ю. В. со своим аппаратом.

В этой обстановке надо было сохранить и свое лицо и в то же время взять всю полноту ответственности на себя за тяжелые для нас потери. И разрубить этот узел, довести бой до успешного конца, как-то поднять, подбодрить боевой дух бригады.

А уж причины этой трагедии мы выясним. Но, конечно, позже, не теперь.

Сидевшие в автобусе ждали моего скорого решения. Но я еще не был к нему готов.

— Все свободны, — сказал я.

Медленно, как на казнь, выходили генералы и офицеры из автобуса. Остался лишь полковник Бруниниекс.

Долгое-долгое молчание.

— Прэдатэльство, — со своим латышским акцентом внятно произнес Илмар Янович.

— Очевидно, да.

Но надо было что-то решать, действовать в конце концов. Предательство следовало жестоко покарать.

Я решил вторую половину дня посвятить обеспечению успеха завтрашнего боя. Приказал Черемных вызвать девятку вертолетов, чтобы они, снизившись до предела, не применяя боеприпасов, придавили к земле душманов. Одновременно еще раз разбросать листовки с призывом сдаваться. Закрепить достигнутый бригадой рубеж, вынести с поля боя раненых, провести необходимые мероприятия по поднятию и поддержке морального духа в бригаде.

Отдав необходимые распоряжения на месте, я связался с Черемных, который мне доложил, что случившимся очень огорчен Бабрак Кармаль, он предлагает объявить национальный траур в связи с большими потерями. Бабрак очень сожалеет, что такие большие потери понесли именно советские войска. Я понимал, конечно, искренность этого человека, понимал, что за этим последует очередная просьба к Москве усилить контингент советских войск в ДРА по причине недостаточной боеготовности и обученности афганской армии.

— Когда следующий разговор с Бабраком?

— От 19 до 20 часов.

— Так вот, доложи Генеральному секретарю, что коварство и предательство не может быть оплачено и смыто национальным трауром. Скажи ему об этом тактично. Передай, что Главный военный советник будет искать пути разрешения этого инцидента.

Черемных доложил мне о том, что на него выходил Ахромеев, пытавшийся связаться со мной. Ахромеев передал для меня обеспокоенность и тревогу министра обороны и Председателя КГБ. Они ждут моих решений и обоснованных действий.

— Передай, пожалуйста, Сергею Федоровичу, что Главный военный советник на месте, под Кандагаром, ищет выход из этого критического положения и, очевидно, этот выход найдет.

Я понимал, что действовать нужно решительно, но разумно, взвешенно. При этом ни на миг не давать противнику повод думать, что мы простим ему наши потери. Коварством и предательством нас не возьмешь, мы ответим сильным ударом и его не пощадим.

Примерно в 20 часов на меня снова вышел Черемных и доложил о разговоре с Бабраком Кармалем, о повторном его предложении национального траура, что, естественно, было отвергнуто. В 19.30 ко мне вылетел министр обороны Рафи и председатель СГИ Наджиб. Черемных сообщил так же, что на КП в Генеральном Штабе ДРА прибыли секретари ЦК НДПА, члены ПБ Зерай и Нур-Ахмед Нур. Для оперативного взаимодействия, как они сказали, будут неотлучно находиться при Черемных.

Я принял это к сведению.

Чуть позже, примерно в 21 час, когда уже стемнело и все стихло, когда бойцы, уже накормленные, отдыхали в ожидании нового дня, — на меня вышел через спутниковую связь Сергей Федорович Ахромеев.

— Мы здесь все скорбим. Понимаем, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Хозяин, — он так назвал министра обороны, — обеспокоен, нервничает. У него был разговор с Ю. В. Тот тоже встревожен. Хозяин просил меня передать вам буквально следующее: «Даю товарищу Майорову карт-бланш и индульгенцию, но без права помилования».

Я спросил Ахромеева:

— Что значит без права помилования?

— Разбирайся сам. Я тоже думал, как это понимать…

— Хорошо, разберусь.

На том разговор и окончился. Карт-бланш я понимал как свободу действий. Но в этой свободе действий мне не было дано право помилования. И вот я думаю: помилования — кого? Меня за мои действия, если они не будут эффективными? Или — противника?

Тут мне чудачком-незнайкой прикидываться нельзя. Самое высокое лицо в армии определило мне задачу.

Пожалуй, впервые за бытность Устинова министром обороны я почувствовал его коварство, мудрость и твердость. Обезопасить себя и в какой-то степени подставить под удар подчиненного. Кто кого перехитрит… Ну да это все — дипломатия. А на практике я понимал, что, если не решу кандагарскую задачу, мне не сдобровать. Придется нести ответственность и за гибель, и за ранения наших людей. Хотя прямо своей вины за действия своих подчиненных я не чувствовал. Да и не в этом сейчас дело! Надо решить задачу…

Ночь прошла в приготовлениях и радийных переговорах. Чем больше в такую ночь забот, тем лучше, иначе, оставаясь наедине с собой, человек испытывает невыразимую тревогу и тягость — такова всегда ночь перед боем.

Около четырех часов утра на меня вышел по «Орбите» Сергей Леонидович Соколов. Он подбодрил меня, посоветовал действовать твердо. Сказал, что хорошо знает эти места.

— С этим змеиным гнездом надо решительно и навсегда покончить. Оно давно нам доставляет неприятности.

И помолчав, продолжил:

— Такой момент — наступил. Действуй!

— Спасибо за поддержку, Сергей Леонидович, — ответил я.

Без стука дверь автобуса резко отворилась. Взволнованный, бледный в автобус впрыгнул полковник Халиль.

— Раис! — Голос его дрожал. — Кандагар… — здес! — он ткнул пальцем в лежащую на столе карту, — Гулбеддин! Здес! — еще раз выкрикнул Халиль. И стремительно выпрыгнул из автобуса.

Я посмотрел на часы — 4.30 25 ноября. Да — теперь каждая минута моего промедления работает на душманов. Конечно же, Гульбеддин что-то задумал…

…В автобусе тесно, душно и напряженно. Идет совещание. Докладывает генерал Петрохалко, синхронно, тихо его доклад переводит для афганцев переводчик Костин.

— Данные получены лишь от одного агента, — как обычно зычно, безапелляционно, немногословно ведет доклад начальник разведки управления ГВС, — второй агент-источник казнен Гульбеддином. Третий… пока на связь не вышел. Возможно, тоже разоблачен моджахедами.

— Две недели назад в Пешаваре на совете семи Гульбеддин именем Аллаха поклялся уничтожить 70-ю бригаду Советов, поднять восстание в двух-трех дивизиях Первого и Второго армейских корпусов, захватить Кандагар и провозгласить Кандагарскую Республику… Пойти походом на Кабул, — неумолимо звучит голос Петрохалко.