Александр Майоров - Правда об Афганской войне. Свидетельства Главного военного советника

Кештманд молчит. Ткач дробно стучит чашечкой о блюдце. Черемных натянут струной. Бабаджан и Голь Ака шевелят губами, Вакиль со страхом и мольбой смотрит на Кештманда.

Затем Самойленко высказал наши сожаления и извинения за случившееся.

Кештманд, молчавший до тех пор, заговорил, и его слова явились для нас неожиданными. Вместо того, чтобы принять наши извинения, глава правительства, хоть и осудил наши издевательства над гражданским населением, но значительную часть вины за это возложил и на самих афганцев — мол, афганская сторона своей дикостью и неорганизованностью допустила подобное к себе отношение. И он просит у нас прощения за это.

Вероятно, Кештманд заранее обдумал свои слова — его заявление бросило нас на самое дно позора. Мы чувствовали себя подавленными и уничтоженными, мы сгорали от стыда. Мы получили урок восточной этики.

Но пора было говорить и о мерах, предпринимаемых советской стороной. Черемных докладывал четко, кратко и оптимистично. Суть его слов сводилась к тому, что положение повсеместно контролируется. Распространяться же о боевых действиях, комендантском часе и тому подобном сейчас, когда нам только что досталось на орехи, было бы вряд ли уместным.

Кештманд поблагодарил нас и как бы между прочим заметил, что послезавтра, в святую пятницу, товарища Бабрака Кармаля будет принимать Леонид Ильич Брежнев.

— И слава Аллаху! — и все афганцы повторили за ним восславление Аллаху.

Уже выйдя из дворца, я сказал Ткачу:

— При повторении подобного все свои силы и авторитет употреблю на то, чтобы содрать с твоих штанов лампасы.

— Так точно! — согласился он.

— Если бы ты с такой же регулярностью бывал в войсках, с какой по утрам кохфий пьешь, дела шли бы иначе.

— Так точно!

В моей приемной дожидались моего возвращения от Кештманда генералы Шкидченко, Коломийцев, Сафронов, Бруниниекс, Петрохалко, Степанский, Аракелян. Вошли в мой кабинет, обсудили только что состоявшуюся встречу, оперативную обстановку, не забыли и о близившейся встрече нашего Генсека с Бабраком.

— Я бы этого дядька з-пид Полтавы — в шею!.. — горячился Черемных. — Его войска…

— Наши войска, советские, Владимир Петрович. Дас Бог, все успокоится. Давайте лучше подумаем о военной кампании на март-май, об укреплении границы.

Я предложил привлечь для этого максимально возможные силы и средства:

— До 140–150 батальонов, имея в резерве еще 30–40 батальонов, способных немедленно включиться в бои; всю авиацию, весь состав боевых и транспортных вертолетов; всю артиллерию и другие средства.

Особое внимание следовало уделить районам: Джелалабад, Кабул, Хост, Ургун, Кандагар, Файзабад, Кундуз, Баглан, Мазари-Шариф, Шиторган, Меймене.

Мы намеревались освободить от моджахедов 25–30 уездов и волостей, окончательно укрепить народно-демократическую власть в 70–80 уездах и волостях.

Предстояло тщательно разработать план реального прикрытия госграницы с Пакистаном. Об этом мы собирались поставить в известность и академика министра Лoэка — но лишь в необходимых пределах.

Определенное внимание надо было уделить и границе с Ираном.

Когда в кабинете остались лишь Черемных, Самойленко и Бруниниекс, Владимир Петрович хитровато спросил:

— Две карты?

— Да.

Немного подумав и сменив тему разговора, он сказал:

— Москва еще напомнит нам об этом ЧП.

— Все свободны, — отрезал я.

И вновь остался один. И человек в чалме преследовал меня своим взглядом. О чем думает он сейчас там, в Пешаваре, что замышляет?

Надо связаться с Петром Ивановичем Ивашутиным. Он поможет мне разгадать следующие шаги Раббани и его соратников.

За окном светило яркое весеннее солнце.

Я представил себе весеннее утро в Москве, проснувшийся Арбат, дворовую тишину… Ах да!.. Там же теперь подготовка к съезду — «историческому событию». А тут — так себе, боевые эпизоды и разные неприятные чрезвычайные происшествия. Будни.

Всю вторую половину дня я находился под тяжелым впечатлением от встречи и беседы с Кештмандом. Суть джелалабадского ЧП отошла на второй план. На первом — были тревога и опасения, связанные с возможным развязыванием крупномасштабного джихада.

Прошло еще только четверо суток после преступления, в стране надежно действовал приказ о превентивных мерах; вспышек волнений пока нигде не было, но следить за обстановкой приходилось с удвоенной бдительностью.

Взгляд мой снова скользнул по фотокарточке под стеклом, и чувство злорадного удовлетворения почему-то возникло на минуту: прозевал, Раббани, прозевал такой предлог для джихада! Что-то не сработало в твоем ведомстве. Теперь же время работает на меня, и я сделаю все, чтобы удержать обстановку в стране в привычных рамках необъявленной войны.

Вечером, в 18.00, как и было условлено, у меня собрались мои товарищи и мы обсудили положение. Решили, что, во-первых, ужесточенный режим комендантского часа в Кабуле и других крупных городах надо продлить как минимум до начала партийного съезда в Москве. Во-вторых, проинформировать об этом все основные учреждения власти Афганистана. В-третьих, продолжить активные боевые действия по планам января-февраля, при необходимости привлекая дополнительные силы и средства из резерва. В-четвертых, организовать выезд в военно-политические зоны групп генералов и офицеров управления ГВС на период 22–26 февраля, то есть перед началом работы съезда. В управлении остаться лишь Главному военному советнику и генералу Бруниниексу с небольшой оперативной группой для выполнения возможных новых возникающих задач.

Умиротворенные, но с измочаленными нервами мы сидим у меня дома, на вилле, и мирно чаевничаем. Неторопливо беседуем под музыку тегеранского радио о вещах, весьма далеких от войны. Без таких спокойных минут, без разговоров на отвлеченные темы за рюмкой коньяка наша служба в Афганистане превратилась бы совсем в безрадостное занятие. А так — говорим о театре, о литературе. И моя жена в этих материях, наверное, такой же специалист, как я в военном деле, потому она и ведет разговор.

Самойленко хорошо знает и любит репертуар Свердловского театра оперетты. А моя Анна Васильевна дав-ным-давно училась в музыкально-театральном училище и два сезона даже играла субреток в тульской оперетте. Ну а потом замужество, педагогический институт, работа, аспирантура, преподавание в течение восьми лет в Рижском госуниверситете, защита диссертации, работа над книгами. Пристрастие к оперетте у жены сохранилось на всю жизнь, несмотря на то что ездить ей приходилось со мной по совсем другим театрам — театром военных действий.

Владимир Петрович и того ближе к театру. Его отец, Петр Черемных, в 30-50-е годы был известен во многих российских областных театрах как талантливый режиссер.