Жорж Сименон - Я диктую. Воспоминания

Дрозды — большие любители купания; когда в саду воцаряется покой, они прилетают снова, шумно резвятся и забрызгивают водой всю траву вокруг.

Малиновки кокетливей всех; купаются они, хотя вода стала очень холодной, каждый день, а потом перебирают клювом перышки.

Другие прилетают только покормиться. Думаю, мы их не интересуем. Они редко заглядывают к нам в окна в отличие от малиновки, которой обязательно надо знать, чем мы занимаемся и что у нас происходит.

16 ноября 1975

Во французском языке есть слово, которое редко употребляется в одиночку: в восьмидесяти случаях из ста ему сопутствует какое-нибудь прилагательное. Это слово — пьяница.

Чаще всего можно услышать «старый пьяница».

Конечно, пьют все, от мала до велика. В юности — с шестнадцати до двадцати лет — пьют из бравады или чтобы доказать, что ты настоящий мужчина.

Потом наступает очень долгий период, когда пьешь по любому поводу. Встречаешь приятеля — как не пропустить с ним по рюмочке. Заходишь в гости — тебе непременно предложат выпить. Даже на собраниях в верхах, как сейчас называют политические собрания, на нижних ступеньках иерархии рекой льется вино, на верхних — шампанское.

Но в представлении публики настоящий законченный пьяница — это старый пьяница, которого постоянно можно встретить в баре: глядя в одну точку, он сидит в уголке либо стоит, опершись о стойку.

Можно утверждать, что в любом бистро, будь то во Франции, Швейцарии или Соединенных Штатах, есть свой пьяница-завсегдатай. Каждый день он появляется в баре в одно и то же время, в одно и то же время уходит, чтобы, вне всякого сомнения, чуть позже зайти еще в один бар, потом еще в один и так далее.

В большинстве такие пьяницы — люди одинокие; во время этого своего турне они делают небольшие покупки, чтобы, вернувшись к себе в пустую комнату, приготовить еду.

Среди них много вдовцов или мужей, от которых ушли жены. Тепла от жизни они уже не ждут. Бистро стало для них той гаванью, где они ржавеют, полные равнодушия к презрительным взглядам иных посетителей.

Им известно, каково быть предоставленным самому себе, влачить дни без привязанностей, не ощущая ничьей любви.

Я знал одного такого. Когда-то он был владельцем процветающего парикмахерского салона. Жена его умерла. От какой-то болезни, подкосившей его, он прямо-таки согнулся. У этого человека была огромная собака, и, когда он сидел в одном из своих излюбленных бистро, она усаживалась у его ног, словно охраняя хозяина.

Говорил он мало. Иногда, но очень редко, кто-нибудь подсаживался за его столик. Этот человек с ухоженной, почти совсем седой бородой держался с достоинством, и только глаза у него слезились.

Это был единственный признак, позволявший на глазок определять, сколько стаканчиков он пропустил. А вообще он вел себя спокойно. Когда я впервые обратил на него внимание, мне и в голову не пришло, что он пьяница и одинок. Это официант мне сказал:

— Сейчас он выйдет от нас и направится в другой бар, где он тоже завсегдатай, а потом в следующий, и так до ночи.

Пьяным я его никогда не видел. Никогда не видел, чтобы он жестикулировал или цеплялся к соседям. Не могу даже сказать, что у него был печальный вид — это тоже свойственно старым пьяницам.

Они вышли из состояния печали. Стали безразличными. Можно сказать, что они просто ждут конца, с регулярностью метронома совершая ежедневный обход бистро.

Существуют, правда, не в таком большом количестве, и женщины-пьяницы, порой не очень старые, некоторые даже среднего возраста. Почти всегда это вдовы. И не обязательно бедные. Я знаю одну, которая живет в прекрасной квартире и, видимо, имеет неплохую ренту.

Атмосфера кондитерских, где другие женщины проводят вечера, пьют чай и лакомятся пирожными, им не нравится. И вот, как их сотоварищи мужчины, они выбирают бистро, а то и не одно.

Одну такую я вижу каждый день. Она с достоинством усаживается в уголок, причем всегда в один и тот же, и заказывает, к примеру, бутылку красного. Эти женщины не шумят, по ним не видно, что они пьяные. И тем не менее в их взгляде, как и во взгляде мужчин, есть какая-то неподвижность, свидетельствующая, что они уже ничего ни от кого не ждут.

В наше время много говорят о стариках. Но я почти не слышал, чтобы вспоминали о таких вот стариках. Если бы люди знали, каково человеку одному, что такое одинокая комната, покупка пятидесятиграммового бифштекса и двух-трех картофелин, когда бы попытались представить его ночи, неужели они и тогда могли бы негодовать на этих стариков или поглядывать на них с презрительной улыбкой?

Старики ведь страдают от этого. Пусть глаза у них выцвели и слезятся, они все видят, все чувствуют, и я сомневаюсь, что они погрузились в полное безразличие.

Они страдают из-за того, что они сидят здесь, из-за потребности пить. Но где еще им быть и чем заниматься?

Всякий раз, входя в бистро нашего квартала, я машинально ищу взглядом этих людей. Здороваюсь с ними, как с другими посетителями. Иногда спрашиваю о здоровье и понимаю, что этот незначительный вопрос, эти несколько секунд общения дают им на миг иллюзию того, что они такие же люди, как все.

19 декабря 1975

Последние несколько дней, сам того не желая, я ставлю опыт, одновременно печальный и комический, чтобы не сказать — чуть-чуть драматический.

Тут, куда мы сбежали на месяц, большинство гостиниц на праздниках закрыто и единственным местом, где я смог поселиться, оказался фешенебельный отель. Настоящий фешенебельный отель — старомодный, то есть по моде 1900-го, если не 1880 года; несколько таких можно еще найти в Париже, в большинстве столиц мира и на курортах.

В течение многих лет я посещал подобные заведения, был частым пассажиром трансатлантических лайнеров и других крупных пакетботов, бороздящих моря.

В ту пору все это казалось мне естественным. Я не удивлялся тому, что на лайнере сколько угодно черной икры в полукилограммовых банках. В ресторанах меня не поражали меню, в которых перечислялось тридцать-сорок блюд, а в отелях — огромные мраморные холлы с мраморными же колоннами в псевдокоринфском стиле, как не поражало множество суетящихся рассыльных или толпа метрдотелей, старших официантов и официантов, окружающих стол.

Крупные авиакомпании тогда еще не оплели весь мир на потребу клиентов густой сетью гостиниц с небольшими залами для заседаний самых разных конгрессов, участникам которых выдают нагрудные ярлыки с номером и фамилией.

Эти гостиницы комфортабельны без кричащей и бесполезной роскоши, что вовсе не означает недостаточного уровня комфорта.

Та, где я живу сейчас, иного рода — старинная, предназначенная для того слоя общества, который проводил, так сказать, жизнь в отелях и на пакетботах. В наши дни это называется «jet society» [87] Избранное общество (англ.). .