Бен-Цион Динур - Мир, которого не стало

Я спокойно воспринял эту неудачу и даже признал, что приговор был справедливым. Такая ошибка, сказал я, не свидетельствует о моей зрелости, и справедливость на стороне учителей, которые меня провалили. У друзей было иное мнение. Они сказали, что в подобных случаях обычно разрешают сдавать устный экзамен, не было такого, чтобы из-за такой небольшой ошибки ставили меньше, чем «удовлетворительно с минусом». В самом начале, когда я рассказал им о своей ошибке, они были уверены, что я не получу неудовлетворительной оценки. Старик-преподаватель физики из той гимназии – кажется, его фамилия была Чернышов, – педант, но честный и незлой человек, с которым я познакомился дома у кого-то из моих русских учеников, рассказал мне, что моя судьба вызвала многочисленные споры среди учителей, и он был среди тех, кто настаивал на моей виновности. «Я подумал, что экзаменующемуся не повредит, если мы его провалим, и это будет только справедливо: научит его, что не надо спешить, а к экзаменам на аттестат зрелости не готовятся за шесть месяцев. Поспешность же приводит к тому, что мы не возвращаем того, что "занимаем"…»

Оказалось, что реклама, которую Гельфанд и другие сделали быстроте моей подготовки, мне тоже навредила. Товарищи разволновались из-за моего провала больше, чем я, и были уверены, что для него существовали иные мотивы. Гельфанд немедленно посоветовал, чтобы я больше не пытался экзаменоваться в Полтаве. «Тут есть кто-то влиятельный, кто знаком с тобой и стоит у тебя на пути. Тебе надо ехать сдавать экзамены в такое место, где тебя никто не знает».

Я, как уже было сказано, признал справедливость свершившегося и оправдывал тех, кто меня провалил. Я остался в Полтаве.

Спокойствие, с которым я принял свой провал, было в какой-то мере результатом усталости, владевшей мной в те дни. На протяжении пяти месяцев я занимался работой, которая вся представляла собой огромное духовное усилие. Я мало спал, и питание тоже было не блестящим… Помню, зимой, когда Шейн приехал в Полтаву, мы любили обедать в столовой полтавской полуофициальной организации взаимопомощи. Какое-то время там же обедал Б. Борохов, который только что освободился из заключения под залог и собирался уезжать из Полтавы. Мы возобновили знакомство, начатое в Одессе. Как-то Борохов меня спросил: «Ты не обращал внимания, как ведут себя те, кто ест в этой столовой? Здесь можно брать без ограничения хлеб… и горчицу тоже, и люди поглощают их с большим энтузиазмом». Мне показалось, что, говоря обо всех посетителях столовой, он преувеличивал, но в отношении нас был полностью прав…

Мы часто беседовали – за столом или по дороге из столовой – о политике или литературе. Я замечал, что Борохов избегает говорить со мной на темы, связанные с еврейством и сионизмом, но с удовольствием беседует на общеполитические темы. Мне помнятся два наших разговора. Первый – о «философском консерватизме Ленина». Борохов тогда сказал, что сочетание консерватизма мышления и политического радикализма обычно служит приметой того, что обществу грозит опасность. «Какая именно?» – спросил я. «Опасность для всех областей общественной и политической жизни», – ответил Борохов.

В другой раз мы беседовали о «политических пророках и гадателях», число которых было в то время велико-и в прессе, и в обществе. Это было накануне заседания второй Думы. Борохов смеялся над разного рода догадками. «Я не знаю, – сказал он, – с какой долей научной точности определяется уровень атмосферного напряжения в воздухе, но я не слышал ни о каких научных методах замеров уровня напряжения в различных сферах царского дворца. А ведь именно это в наши дни определяет грядущие события…»

Изменения, которые произошли за два года во внешности Борохова, удивили меня; меня потрясла глубокая печаль в его глазах. После одной из бесед с ним я записал: «Говорил с Бороховым, и, несмотря на мое всегдашнее внимание к его словам, казалось мне, что только теперь я осознал значение того кризиса, который мы испытали в последние два-три года; осознал через глубоко скрываемое бездонное горе, которое лишь на мгновения обнаруживало себя во взгляде его грустных глаз».

После провала на экзамене я понял, что надо произвести переоценку ценностей: дела не двигались с той скоростью, с которой я предполагал. Мне надо было понять, чего я хочу, и построить более долговременные планы на будущее. Я заперся на месяц в своей комнате, просиживал долгие часы в городской библиотеке и наконец составил план из четырех пунктов: 1) новый план занятий, направленный на систематическую и основательную подготовку к экзаменам на аттестат зрелости по всем предметам, которые я должен сдавать; 2) углубиться в эту учебу, расширяя общее образование с помощью чтения пособий для учителей по всем этим предметам. Я решил считать, что я выдержал экзамен, – не признаваться себе в неудаче. Как будто бы мне надо преподавать эти предметы ученикам… Для этого мне надо укрепить свои знания и подумать о том, как их преподать. Таким образом я обеспечу себе «положение» частного учителя, который готовит учеников к экзаменам по всем предметам средней школы; 3) специализация – кроме этих занятий и в связи с ними – в определенных областях истории и литературы, и чтобы в этой специализации присутствовала подготовка к моей будущей работе в области еврейской истории; 4) установить, как говорится, «часы для занятий Торой»: чтобы не уклоняться от основной цели, выделить часы для изучения истории еврейского народа, чтения Танаха, Мишны и Талмуда, а также еврейской литературы Средних веков и Нового времени.

После того как я все взвесил и составил список необходимой литературы и попросил своего младшего брата Авраама – светлая ему память – поехать домой и привезти мне мой Танах, Талмуд в одном томе и «Путеводитель растерянных нашего времени», мной овладело иное настроение, я преисполнился мужества и уверенности в правильности моего пути.

Моими друзьями в те дни были в основном товарищи из партийного кружка социалистов-сионистов. В Полтаве в те годы жили многие члены партии. Кроме Элиэзера Шейна и Батьи Лившиц из Бобруйска там были люди из Гомеля и Сморгони, из Ромен (Барух Пишко {588}) и Лубен (Шломо Львович), из Киева и Чернигова. Эти друзья объединялись в небольшие группы, временами образуя своего рода «коммуны», закрытые от посторонних. В них царила интимная обстановка. Мы с Элиэзером тоже принадлежали к подобной коммуне. Мы встречались каждый день, одно время даже жили в одной квартире. Каждую ночь мы ходили гулять – Элиэзер, Батья, я, еще один наш приятель или подруга, – мы были как будто одной семьей. Элиэзер был, насколько мне помнится, единственным человеком, которому я не просто рассказывал в общих чертах о своих планах, но советовался о проблемах, связанных с моей специализацией: я решил, что посвящу несколько месяцев по-настоящему глубокому изучению русской истории.