Бен-Цион Динур - Мир, которого не стало

Через полгода – в декабре 1909 года – госпожа Рафальская снова пришла ко мне. У ее старшего сына проблемы с рядом предметов, и он хочет учиться только у меня. Я поблагодарил и отказался. Прикинулся дурачком и спросил: «Ведь дети сдали экзамены?» – «Прекрасно сдали! А Кази даже вызвал всеобщее удивление своими знаниями». Я сказал: «Не знал. Горничная, с которой вы послали плату, не сообщила мне об этом…» Госпожа Рафальская покраснела, извинилась, что-то пробормотала о каком-то специальном письме, которое ей передали. Я сказал лишь: «Благодарю вас, но я сожалею: у меня нет сейчас свободного времени». И госпожа, выразив сожаление, удалилась.

Среди моих еврейских учеников и учениц была Бат-Шева Хайкина – я готовил ее и ее сестру к экзаменам. Я до сих пор помню приятное впечатление, которое на меня произвела эта девушка – стремящаяся к знаниям, задающая много вопросов, при этом очень скромная. Когда мы встретились здесь, на Святой Земле, она напомнила мне о том времени, когда я ей преподавал: «Я прекрасно помню, – сказала она, – ваши уроки по истории и естествознанию. Первые я помню потому, что они были очень хорошие, интересные и «сочные», а последние – потому, что они были ужасны: сухие, абстрактные, схематичные…»

Зимой 1909 года я подал прошение о получении свидетельства о политической благонадежности и вручил полицейскому офицеру пять рублей «на расходы», чтобы ускорить дело и чтобы он проследил, чтобы все было отправлено по правильному адресу, и не вышло так, как в прошлом году.

Тем не менее директор гимназии утверждал, что с моими документами что-то не в порядке, как обычно у евреев: в одном месте я записан Бенционом Залмановичем, в другом – Бенционом Залмановым. Однако когда я доказал ему, что оба удостоверения подписаны христианскими чиновниками государственных учреждений, и оба окончания – «-ов» и «-ович» – являются правильными, он принял мои документы, сказав: «Допустим, что так оно и есть, но все равно все это не имеет никакого смысла». Этот приговор – «нет никакого смысла» – был очень распространен. По-видимому, не только я удостоился его услышать. Многие из тех, кто готовился к экзаменам, отказались от мысли их сдавать или стали искать другое место для достижения своих целей. Было немало людей, уже подавших прошения, но забиравших их назад. Несмотря на это, осталось тридцать восемь экстернов. Из них на письменных экзаменах провалились тридцать пять, подавляющее большинство – на сочинении. Только троих допустили к устным испытаниям. Среди потерпевших неудачу на сочинении был и я. Тема была такая: «Возвышенную цель поэт избрать обязан» (Баратынский «Гнедичу»).

Из слов директора гимназии я понял, что провалить большинство экзаменовавшихся было решено заранее. Когда объявили тему, я подумал: «Если я раскрою тему только с точки зрения Баратынского и поэтов его поколения (поколения Пушкина) на поэзию – я провалюсь, потому что буду судить исключительно с исторической точки зрения, а не по сути дела. А если буду писать по существу, я впаду в излишнюю полемичность и пренебрежение реальными историческими основами». Тем не менее я решил написать краткое вступление и объяснить в нем эти два подхода, разделив сочинение на две части: в первой рассмотреть тему с исторической точки зрения (около полутора страниц), а во второй написать о сути вопроса (около двух с половиной страниц). Еще страницу я выделил для вступления и тезисов сочинения. Во второй части я написал, что искусство, по сути, свободно, а слово «обязан» следует понимать как внутренний, духовный долг, ставящий перед поэтом «возвышенную цель». Это относится и к поэту – автору высказывания, в поэзии которого сильны рациональные основы. Я успел несколько раз перечитать свое сочинение, поправляя стиль и почерк. Мне казалось, что все правильно… отвечает всем требованиям, согласно которым следовало писать сочинения. Но мое сочинение было признано неудовлетворительным из-за «излишнего философствования», ибо «обязан – это обязан», и здесь «нет места философским рассуждениям не по теме». А еще из моих исправлений в сочинении выяснилось, что я боюсь переносить слово со строчки на строчку, и это свидетельствует о моей неуверенности в знании языка…

У меня был русский ученик-семиклассник, Морозов, симпатичный юноша, сын одного из преподавателей военного училища. Он хорошо учился по точным наукам, но был слаб в гуманитарных (литературе и истории), и из-за этого ему могли отменить правительственную стипендию, которой он прежде удостоился. За год занятий мне удалось подтянуть его до уровня одного из первых учеников в классе. Он и вся его семья: мать, сестра и даже отец – в те часы, когда он был «в себе» (обычно он был пьян и сидел в своей комнате), – относились ко мне чрезвычайно сердечно. На следующий день после объявления результатов письменных экзаменов учитель русского языка в седьмом классе, который проверял сочинения, обратился к Морозову: «Я провалил вашего учителя, Морозов! Как его? Динабург? Да, говорят, что он хороший учитель, – а провалился! Много философствовал! Что вы на это скажете, Морозов?» «Жаль! – сказал Морозов. – Но нет сомнения, что если бы Динабург был экзаменатором, он мог бы провалить кого-то из-за того, что тот мало философствует!» Ученики засмеялись. Этот преподаватель не был «великим ученым». Его определение поэзии «мировой скорби» служило ученикам источником шуток. «Печаль – говорил он, – это скорбь, грусть; «мир» – это вселенная, все сущее. Поэзия мировой скорби – это поэзия грусти по всей вселенной».

«Срезание» экстернов на экзаменах пробудило в Полтаве совесть либерального общества. Председателем родительского комитета гимназии был известный врач, являвшийся также членом правления Всероссийской ассоциации врачей имени Пирогова. Он покинул заседание преподавателей, на котором было решено провалить экзаменующихся, и распространил в городе информацию, что провал экстернов был обусловлен политическими и национальными причинами (антиеврейскими). Через несколько дней меня пригласили к писателю Владимиру Короленко – приглашение содержалось в письме от врача, председателя родительского комитета, которое принес мне один из моих русских учеников.

Встреча была назначена на пять часов вечера. Меня попросили никому о ней не рассказывать. Короленко жил довольно далеко от меня, возле городского сада, в двухэтажном доме. Писатель сидел на заднем дворе под деревом. Он протянул мне руку, поблагодарил меня за то, что я ответил на его приглашение, ввел в красивую комнату и усадил возле открытого во двор окна, а сам сел рядом. Он пригласил меня, потому что хотел поговорить об этой истории с недавними экзаменами в гимназии и провале экстернов. Он уже собрал кое-какие сведения, приглашал к себе отдельных людей и беседовал с некоторыми из сдававших экзамены. И вот что он хотел спросить меня: как экстерны готовятся к экзаменам, какая у них подготовка и условия учебы. Я рассказал ему все, что знал, а в конце сказал: «Может, будет лучше, если я расскажу о том, как я занимался в течение последних двух с половиной лет, которые я посвятил подготовке к экзаменам?» Короленко слегка улыбнулся, его загадочно сияющие глаза на мгновение блеснули, и он сказал: «Я не хотел вас обременить. Само собой разумеется, что послушать об этом было бы для меня наиболее интересно и, я очень надеюсь, изрядно бы прояснило для меня картину». Я кратко рассказал ему о своих занятиях, о том, какими знаниями по различным предметам я обладал в день приезда в Полтаву, и методах, которые я использовал для улучшения своих знаний, о товарищах, которые мне помогали, а также о своем особенном интересе к изучению русской литературы и истории. Я объяснил, что эти два предмета интересуют меня в связи с еврейством. Русская литература и ее идеалы очень повлияли на еврейскую литературу и общественные движения русского еврейства. А в русской истории для меня есть дополнительный интерес: она может служить, с нескольких точек зрения, введением в общую историю. С каких точек зрения? Прежде всего с точки зрения места идеологии в организации разных слоев общества. Мои слова о русской истории и литературе придали разговору совершенно другое направление. Короленко спросил меня, есть ли у меня программа каких-то исследований и публиковал ли я уже что-то в этой области. Я сказал, что до настоящего времени был занят только подготовкой к экзаменам, чтобы поступить в университет, и поэтому отложил всю систематическую работу. Я хотел бы заняться двумя проблемами: историей еврейской интеллигенции с конца XVIII века до наших дней и попыткой описать идеологический портрет одного из последних поколений (конца XVIII или конца XIX века). «Эти темы, – сказал Короленко, – относятся к области еврейской истории и не связаны органически с русской литературой или историей». – «Конечно, но я и не думаю писать о них на русском языке. Я планирую писать на иврите или на идише – для еврейского читателя». – «Даже для еврейского читателя можно писать по-русски». – «Только в России – а в работе будет смысл, если она будет иметь органичную связь с языком». – «Это правильно». И Короленко рассказал мне о еврейских писателях (он назвал их по именам), которые посылали ему рассказы, а он уклонялся от их публикации, хотя они были написаны талантливо. «С точки зрения мотивов и тем они были слишком подвержены влиянию русской литературы, а с точки зрения формы, выразительных методов и литературного стиля они были слишком еврейско-библейские. С нашей точки зрения они интересны только как факт истории литературы, в то время как с еврейской литературой они связаны органически и являются ее неотъемлемой частью. И то, что с нашей точки зрения недостаток, является большим преимуществом для литературы еврейской».