Бен-Цион Динур - Мир, которого не стало

Одним из поводов для «подведения итогов» во время болезни было «установление времени для Торы». Я почувствовал, что это требует усилий: книги, которые мне привез брат из дома, я забросил в дальний угол. В прямом смысле слова. В Полтаве была еврейско-русская библиотека, в которой имелось более восьми тысяч книг. Я был одним из постоянных читателей библиотеки и регулярно штудировал старые издания периода Гаскалы (очень мало кто брал эти книги), собирая материал для моей книги по истории еврейской интеллигенции; но все это чтение и сбор материала (который я показывал только Элиэзеру Шейну), как мне казалось, не приближают меня к себе в нужной мере; я чувствовал, что мне нужно обновить свои привычки, «установить время для Торы», в том числе и для собственно Торы – Танаха, Мишны и Талмуда, независимо от моей научной работы, и только во время учебы и чтения писать заметки для своих научных планов. Я решил, что от этого будет гораздо больше пользы, чем от активного чтения книг по истории России и истории русской литературы, которым я посвящал все свое время, и взял за правило записывать свои мысли – «аналогии» и «суждения» в отношении истории евреев в России – и изучать еврейскую литературу и историю наших «просветителей». Но реализовать это решение было не так у жпросто. Эти два года – с того момента, как я начал читать в узком кругу Андриевича {598}и «толковать» его, – я не переставал настойчиво и усердно заниматься историей России и русской литературы, так же, как много лет назад изучением Талмуда. Увлечен я был не меньше, а удовольствия было даже больше. Я проглатывал уйму исследований по истории русской литературы и находился под ее сильнейшим влиянием, особенно мощным было влияние кружка Овсянико-Куликовского {599}, бывшего в ту пору профессором в Харькове (недалеко от Полтавы). У него было много учеников, а книги издавались большими тиражами. В своих многочисленных книгах Овсяника-Куликовский анализировал персонажей из произведений русских классиков – Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Грибоедова, Тургенева и Толстого, Короленко и Чехова, выводя на их основе так называемые «общественно-психологические типы». Краткое изложение результатов своего анализа он опубликовал в книге «История русской интеллигенции». Он раскрывал характерные черты литературных персонажей, анализировал их мнения по «вечным вопросам» человека и общества и их отношение к этим вопросам. Он полагал, что и наше мировосприятие – не что иное, как продукт нашей индивидуальной «душевной деятельности», «субъективное сознание». Получалось, что история литературных героев – это история литературы и ее крупнейших творцов. Я решил проверить истинность этих предположений тремя способами: углубился в изучение мировоззрения этой литературной школы и внимательно читал тома по психологии литературного творчества, изданные кружком Овсянико-Куликовского; читал письма и другие образцы наследия великих писателей; копался в старых журналах, в кипах писем и воспоминаний. И книги Гершензона {600}«Чаадаев. Жизнь и мышление» и «История молодой России», тогда как раз недавно изданные, мне очень помогли. Я постарался также проверить истинность психологических гипотез Овсянико-Куликовского путем систематических «психологических наблюдений»: прежде всего с помощью анализа собственных реакций, особенно спонтанных, анализировал ход мыслей и ассоциаций и пытался выявить «психологически-социальные типы» своих знакомых и друзей, выясняя их мнения по «вечным вопросам» взаимоотношений человека и общества, и, таким образом, описать типажи «моего современника» и «человека моего круга»…

В этой связи мне вспоминаются два интересных эпизода, произошедших со мной в те годы.

Летом 1908 года мы с Барухом Фишко жили по соседству – снимали две крохотные комнатки в тихом русском доме. Как-то раз мне нужно было съездить в Киев на несколько дней. И вот я стою и разговариваю с Фишко о… Ганнибале. Фишко (у него тогда сильно болела нога) в то время готовился к экзаменам на аттестат и читал XXI книгу Тита Ливия, описывающую начало Второй Пунической войны. Однако судьба Ганнибала интересовала Фишко в те дни не столько из-за экзаменов, сколько по причине болей в ноге… Я нашел для него книги о Карфагене и о судьбе Ганнибала после поражения от римлян. Но книг ему было мало. И вот мы разговариваем, Фишко сидит на подоконнике, а я – рядом с ним. И вдруг мне в голову приходит неожиданная мысль: вот я уеду, и конечно же в квартиру заберутся воры – разумеется, через это окно, – и, когда я вернусь, Фишко останется в чем мать родила… И вот я говорю ему: «Слушай, когда я уеду, сюда, конечно, залезут воры, ты забудешь закрыть окно и не заметишь вора, хотя будешь находиться дома. Скажи мне, пожалуйста, какими моими книгами и вещами ты хочешь пользоваться в мое отсутствие, и я дам их тебе. В мое отсутствие не заходи в мою комнату: я не хочу, чтобы украли мои книги или какие-нибудь вещи».

Фишка посмеялся, сказал, какие ему нужны вещи и книги, я дал их ему и закрыл дверь своей комнаты (не на замок: замка у меня не было).

В среду я вернулся и увидел, что Фишка сидит на кровати в чем мать родила; из его комнаты все украли, не оставили даже рубашки (потом оказалось, что вором был дворник, и спустя неделю вещи нашлись у него в подвале). Я пытался восстановить ход ассоциаций, натолкнувших меня на эту мысль. Но у меня ничего не вышло.

И вот мы сидим на ступенях крыльца в доме Белмана – моего знакомого, старого еврейского учителя. Это был мужчина высокого роста и с бородой, которую он подкрашивал, дабы не потерять своего «величия». У него было пять дочерей, из них две замужем. В его гостеприимном доме всегда было много молодежи… Я развиваю свою психологическую теорию: о том, что через связи между мыслями и ассоциациями душа приходит к определенному мнению и в ней рождаются идеи – у них есть объективная основа в реальности, они не являются простым результатом «индивидуальной душевной деятельности». Друзья оспаривают и критикуют мою идею. Светит полная луна, и мне очень нравятся замечания одной девушки: она невероятно красива, с пушистой косой, сплетенной из тонких шелково-золотистых прядей, стройная, высокая; точеное личико, глубокий взгляд голубых глаз и длинные черные ресницы. Цаира (это было ее еврейское имя, по-русски ее звали Анюта) была студенткой-медиком в Москве, очень способной, и отнеслась ко мне с большим дружелюбием (во время моей болезни она была в Москве). Мне она тоже очень нравилась, хотя ее заливистый смех несколько остужал мое к ней отношение и мешал возникновению той степени близости, которую многие нам приписывали. И вот мимо нас прошел человек, а с ним девушка. Он поздоровался с нами, и я успел увидеть лишь его затылок.