Бен-Цион Динур - Мир, которого не стало

По мнению многих из нас, все это были типичные отговорки. Мы вернулись с собрания в подавленном состоянии. Мы спорили, как лучше всего бороться с территориализмом, и пытались определить источник большой жизнеспособности нового движения, понять, чем оно так привлекательно. С нами была госпожа Дизенгоф. Когда я приехал в Эрец-Исраэль, госпожа Дизенгоф напомнила мне об этом собрании и о нашем споре после собрания: похоже, что не только на меня они произвели впечатление.

В первые дни января 1905 года в Вильно по инициативе Усышкина и его ближайших сподвижников был созван съезд активистов «Ционей Цион». Съезд не был свободным – на него рассылались приглашения. Главной целью съезда было организовать выборы делегатов на седьмой сионистский конгресс {498}и гарантировать движению «Ционей Цион» не просто большинство на седьмом конгрессе, а подавляющее большинство. Это позволит избежать какого бы то ни было компромисса с территориалистами и угандистами и вынудит их покинуть Сионистскую организацию. Второй целью съезда было установить принципы практической работы в Эрец-Исраэль, сформулировать требования к конгрессу в отношении этого вопроса, а также подготовить несколько проектов для представления их на конгрессе (в том числе создание средней школы в Яффо). Съезд в Вильно вызвал серьезную обеспокоенность в кругу одесских членов «Ционей Цион». Особенно сильную тревогу он породил среди «столпов» организации. На собрании лидеров «Ционей Цион» деятели движения не захотели даже слушать отчет о решениях совета в Вильно. Ораторы говорили, что съезд окутан пеленой секретности и организаторы его поступили чересчур своевольно, не пригласив на съезд всех, кто хотел приехать, – устроили что-то вроде «диктатуры» домовладельцев в маленьком городке. В конце концов организационные вопросы утряслись. Однако у всех надолго сохранился неприятный осадок от этих споров, а особенно – от причин, вызвавших их.

Я был недоволен направлением хода событий. Я считал, что действительно важно подчеркивать однозначную ориентацию на Эрец-Исраэль и противодействовать любым изменениям в Базельской программе {499}, но что нет необходимости «вытеснять» территориалистов из Сионистской организации. Первостепенную значимость имеет быстрота воплощения идей сионизма, а это возможно лишь при объединении усилий всех противников жизни в диаспоре. Так же как и «всякий, отвергающий идолопоклонство, считается евреем», так и всякий, отвергающий галут, считается сионистом – отрицание и отвержение галута является необходимым и достаточным условием принадлежности к сионистскому движению и Сионистской организации. Практическая работа в Эрец-Исраэль сблизит тех, кто разобщен, и сплотит общий лагерь. Но любой раскол в Сионистской организации – это непоправимая беда. Я считал неправильным, что в параграфе о практической работе в Эрец-Исраэль – за исключением упоминания о выкупе земель – абсолютно ничего не сказано о программе заселения и даже не исследована эта проблема: в предложениях речь идет только об организации еврейского ишува {500}и создании организаций, действующих в пользу Эрец-Исраэль. Конечно, массовое переселение евреев будет возможно только тогда, когда мы получим государственные права на Эрец-Исраэль, но для этого необходимо создать в Палестине некоторое количество поселений в качестве базы. На эту тему Яаков Рабинович много спорил со мной:

– Вы предлагаете и бундовцев тоже ввести в ряды Сионистской организации?

– Если только они захотят! За их вступление в Сионистскую организацию я бы отдал полжизни!

– Может, оно и к лучшему, что не хотят. Сможешь оставить эти полжизни себе! – Он улыбнулся мне и с тех пор укрепился во мнении, что я сторонник Бунда.

Кажется, он даже как-то писал в газете «Давар» {501}, что я пришел в сионизм из Бунда. Усышкин тоже был уверен, что я «бундовец», – лишь в 1940 году, когда я приезжал к нему вместе со своим сыном, он рассказал мне, что только сейчас ему стало известно о моей бытности активистом «Ционей Цион» в Одессе; он думал, что я пришел к сионистам-социалистам из Бунда.

То, что я говорил, было неприемлемо для моих друзей, даже для самых близких, и уж конечно это выглядело совершенно невозможно для территориалистов, многих из которых я хорошо знал по городскому сионистскому комитету. Я убеждал их в том, что угандизм следует предпочесть территориализму и что следует постоянно и непрерывно заниматься практической работой в Эрец-Исраэль, – но безуспешно. В те дни были опубликованы решения съезда территориалистов в Варшаве, в них было включено требование об изменении Базельской программы и выражался протест в отношении любой поселенческой и даже социально-национальной деятельности в Эрец-Исраэль. Большинство участников с радостью поддержало эти решения. Было ясно, что раскол на конгрессе неизбежен и что территориалисты – в еще большей степени, чем «Ционей Цион», – абсолютно не видят и не ощущают многочисленных трудностей, стоящих перед ними.

В те дни я пытался собрать ядро новой сионистской партии, которая станет партией рабочих и широких еврейских масс. Уже в первые месяцы пребывания в Одессе у меня установились дружеские отношения с сионистскими активистами из «Амха». Я подолгу разговаривал со многими из них. В этих разговорах я прояснил сам для себя многие проблемы – по природе своей я отношусь к тем людям, мысль которых пробуждается и становится активной тогда, когда они пытаются донести ее до других и убедить их путем споров и обсуждений. В числе активистов были братья Левины, молодые рабочие: один – слесарь, а другой – рабочий бумажной фабрики (их сестра была моей ученицей в кружке «Шахар Цион») и еще несколько человек: рабочие, ремесленники, студенты и экстерны. Образы некоторых из них встают передо мной и сейчас. Вот Баркон – высокий и широкоплечий, с крепкими мускулами и железными нервами, речь его была громкой, смачной и остроумной – он то и дело сыпал острыми словечками. Он представлял собой интересный для меня человеческий типаж – была в нем удивительная смесь народного одесского сионизма и рабочего самосознания, он любил свою работу и преуспевал в ней. А вот Владимир Эршлер, студент медицинского факультета университета, зарабатывающий на жизнь уроками и умеющий беречь каждую минуту своего времени, – с тонкими чертами лица, мечтательными глазами и длинными тонкими пальцами; с тихой речью и плавной походкой, широко эрудированный; его суждения всегда были исполнены аристократической скромности. Общаться с ним было очень приятно. А рядом с Эршлером – Бромберг, экстерн, готовившийся к выпускным экзаменам, – деревенский парень, широкоплечий и краснощекий, диковатый и неотесанный, шумный, запальчивый, с пылким темпераментом. Он всегда был занят – но часто не мог усидеть за столом, решая задачи по тригонометрии, когда его волновали задачи из совершенно иной области: сионизм и его скорейшее воплощение. Было еще несколько активистов и активисток, с которыми мы обсуждали сионизм и его проблемы. После того как моя скромная критика съезда в Вильно потерпела неудачу (эта неудача более отчетливо стала заметна на одном собрании с небольшим числом участников, на котором были Шенкин {502}и Борохов, – когда я попытался подвергнуть критике некоторые решения, задать несколько вопросов про Эль-Ариш {503}и прощупать таким образом, будут ли они готовы меня выслушать), я стал посвящать больше времени не только беседам с друзьями-активистами, но также изучению ряда вопросов. На моем столе, подоконнике и полу лежали стопки книг: сочинения по еврейской истории, различная сионистская литература, в том числе нелегальное «Возрождение» {504}, альманахи Сыркина «Дер Хамойн» и «ха-Шахар», книги по истории переселений и эмиграции, по истории освободительных войн, пособия по истории государства и по социологии – книги Еллинека {505}и Гумпеловича {506}, Барта {507}и Градовского {508}. Во всех этих источниках я искал подтверждение своим мыслям и способ общей проверки принципов, совокупность которых я назвал «основные пути воплощения идей сионизма».