Бен-Цион Динур - Мир, которого не стало

На диване сидел Туган-Барановский – мужчина лет сорока пяти, высокий и широкоплечий, с крупными чертами лица, в черном костюме, с красиво повязанным галстуком. Он поднялся мне навстречу и протянул руку, пригласив садиться. Ему интересно познакомиться со мной. Он очень интересуется сионизмом, а также лидерами движения – он слышал о моем влиянии на молодежь, и он всегда старается познакомиться с такими людьми. Поэтому он хочет побеседовать со мной. Я поблагодарил его и сказал, что я его ученик: я внимательно прочел его книгу «Очерки по новейшей истории политической экономии» и изучил его труд «Русская фабрика в прошлом и настоящем», а также, конечно, читал его высказывания о сионизме, напечатанные еще три года назад в июльской книжке ежемесячника «Русская мысль» {540}за 1902 год. Туган-Барановский был рад, что я знаком с его мыслями о сионизме. «Итак, – сказал он, – за последние три месяца я еще больше укрепился в этих мыслях по поводу сионизма. Я не согласен с теми, кто утверждает, что с исторической точки зрения осуществление сионистских идей невозможно. Они говорят: «Ничего подобного в истории не было!» Глупости. Именно это и интересно. Что же, мы во всех поколениях должны делать только то, что уже было? Мне надоел это смехотворный «историзм». Это детские речи. Мне ясно, что у победы сионизма будет всемирное значение. Всемирное историческое значение! Это будет победа человеческого разума и духа! Во многих отношениях. До этого общественный строй поддерживался почти стихийно, без вмешательства направленной воли. Еврейское государство, которое будет основано, будет, по сути, первым государственным образованием, возникшим по воле человека, по заранее запланированному плану. Хозяйственный строй тоже будет продуман». Он, Барановский, уверен, что победа сионизма и осуществление его идей откроют новую эру в истории человечества. Препятствия же, которые стоят на пути сионизма и которые он отметил в своей короткой статье – по сути, она стала ответом на запрос, – это препятствия, серьезность которых не следует преуменьшать. Но они служат становлению людей, которые с ними борются, – в борьбе люди мужают. Поэтому он интересуется нашим движением и его идеологами: они в каком-то смысле выросли в борьбе. Кстати, ему кажется, что со смертью Герцля в движении растет замешательство и усиливаются внутренние разногласия.

Территориализм должен, с одной стороны, облегчить основание еврейского государства, но с другой стороны – сильно осложнить: он лишит движение его романтически-исторической основы, а у нее есть практическая ценность.

Оказалось, что Барановский прекрасно разбирается в истории движения: хорошо осведомлен об ишуве в Палестине (он спросил меня об объединении виноградарей Ришон ле-Циона и о степени кооперации, которая у них принята), знаком со всеми трудами Герцля и очень его уважает. Я спросил его, читал ли он статью Короленко {541}о Герцле в «Южных записках» (в январской книжке 1905 года). «Конечно», – ответил он. «Я был задет этой статьей», – сказал я. «Почему? – спросил он. – Разве Короленко не назвал Герцля примером и образцом влияния личности на современную историю?» – «Я обиделся не за Герцля, а за Короленко: он вообще не воспринял то революционное, направленное на возвышение общественного строя, которое составляет основу воззрений Герцля. Короленко ценит его с довольно шаблонной и внешней стороны». Туган-Барановский улыбнулся: «Ну, не это главное в статье Короленко. У него есть собственные идеи по этим вопросам, и не стоит его за это судить. Несмотря на это, Короленко понял универсальную сторону личности Герцля, которая является примером и образцом для новых лидеров новых движений и их растущего влияния. Это концепция крупного писателя с зорким взглядом».

Туган-Барановский много расспрашивал меня о нашей молодежи, о сионистских и социалистических основах (платформе) нашего движения, о «революционных процессах» в наших кружках. В конце этого долгого разговора он выразил уверенность в том, что мы действительно находимся накануне революции и что мои опасения, что страну в связи с укреплением революционного движения захлестнет волна погромов, лишены особых оснований.

Так как разговор зашел о приближении революции, я решил обсудить с Туган-Барановским вопрос самообороны и участия в ней русского общества. Я сказал ему, что его определение близкой революции и его уверенность в том, что она перейдет в открытую борьбу, справедливы.

Русские массы только сейчас начинают вливаться в революционное движение. Хотя этот процесс идет быстро, он также изо всех сил увлекает «новичков» за собой. В революционных рядах – и даже среди оппозиции – разразились выступления, все вызывают врага на бой, а тот вначале сконцентрировал свою борьбу на евреях, потом – на революционерах вообще, а потом – на оппозиции. Правительство истребляет нас, как на войне, дивизия за дивизией.

Я очень осторожно заметил, что мне кажется, что все общество, со всеми своими течениями и фракциями, революционными и оппозиционными, пренебрегает опасностью и не придает должной важности «организованным восстаниям» против будущего всего движения обновления в России. «Я опасаюсь, – сказал я, – что вместо «управления ходом дел и направления его» мы даем ему властвовать над нами». Туган-Барановский помолчал минуту и сказал со смехом: «Ты хочешь одновременно ускорить процесс и замедлить его. А это не зависит от нас, это естественные процессы. Беда сейчас не только в национальной сфере: она увеличивается и становится все более опасной и в социальной. Конечно, как и во всякой войне, революционная "стратегия" очень важна: надо продвигать отдельные силы и вовремя замедлять другие. Но рамки замедления и продвижения заданы, и не стоит их менять». Он согласился со мной в том, что эти рамки не определены четко, а только намеком, что организация самообороны очень важна и что она может сыграть большую роль, если удастся задействовать в ней и русское население. Но это будет непросто. Он говорил спокойно и просто, как о чем-то отвлеченном.

У этой беседы была и практическая польза: Туган-Барановский рассказал о ней своим друзьям из земства и Крестьянского союза. И они действовали вместе с нами в октябре, в дни погромов, которые дошли и до Лохвицы.

Чувство или, лучше сказать, ощущение, что сила и репутация власти испаряются и мы стоим на пороге революции, было всеобщим. Я ощущал это даже 20 тамуза, когда товарищи в Хорале пригласили меня прочесть доклад о Герцле в честь первой годовщины его смерти. Траурное собрание проходило в большой синагоге, которая была заполнена до отказа. Почти все магазины в городе закрылись, а среди публики были люди всех возрастов, даже пожилые. Пришла и моя мама. Она сказала: «Говорят, ты хорошо умеешь все объяснять, а людям нравится тебя слушать. Я тоже захотела послушать». А папа сказал: «Магазины закрыли не из уважения к памяти Герцля, а от страха перед твоими «товарищами», который напал на людей». Так или иначе – все это произвело в городе большое впечатление, и это в то время, когда здесь по-прежнему начальствовал тот самый уездный голова, который арестовывал меня в прошлом году.