Бен-Цион Динур - Мир, которого не стало

Возражал я и против решения об основании «школьных обществ». Я согласился с тем, что «школьные общества» будут организовываться по языковому принципу, но изо всех сил воспротивился той части решения, которая говорила, что языком преподавания может быть или идиш, или язык местного населения. Историческая правда состоит в тот, что лозунг «Или идиш – или русский» является ровесником лозунга «Или иврит – или русский». Я утверждал, что мы, партия и сочувствующие ей, действительно должны создать «гражданскую реальность» – такую, какую захотим, в той мере, в которой это будет понятно, прояснено и оформлено в сознании нашего общества. А «школьные общества» могут приобрести огромную важность в этом контексте. Но как можно заранее решать, что языком преподавания может быть только русский или идиш? Ведь это, в сущности, противоречит самой идее «школьных обществ», призванной создать определенные организационные рамки, оформить еврейскую общественную жизнь, осуществить стремление к национальному социалистическому строительству. Я же предложил, чтобы форма организации «школьных обществ» была максимально гибкой. Вместе с тем необходимо внести больше уточнений и конкретизации в определение «школьных обществ», которые мы создадим, и усердно работать над внутренним решением этих проблем.

Я объяснил все это в длинном «меморандуме» – дополнении к устным разъяснениям, и попросил, чтобы мне была дана возможность выступить на областной конференции, так как наша область не посылала депутатов на общую конференцию, а у меня, как я думал, была надежда в ней участвовать. Меня уверили, что на областной конференции я получу полную возможность разъяснить свою позицию. От имени центра, областного комитета, находившегося в Киеве, на полтавскую конференцию прибыли Шмуэль Вейцман {578}(младший брат Хаима Вейцмана {579}, который был в ту пору студентом Киевского политехнического института) и Саня Хургин. Сразу по прибытии они пригласили меня к себе. Они поселились в одной из красивых городских гостиниц. Когда я пришел, была уже ночь. Мы поговорили с полчаса, и я вышел. В коридоре я увидел полицейского офицера. Я открыл дверь номера, где жили товарищи, сказал: «Извините, я не хотел вас потревожить, мне сказали, что в этой комнате живет господин Дубинский. Я вижу, что это ошибка», – и ушел. Полицейский вошел к товарищам, проверил их бумаги и спросил о цели приезда. Они смогли доказать ему, что приехали по различным торговым делам, что заставило городские фирмы опасаться конкуренции. По всей видимости, бумаги и доказательства были настолько убедительны, что больше товарищей никто не беспокоил.

Конференция была не очень интересной, а Шмуэль Вейцман, равно как и Саня Хургин, были людьми практического склада. Хотя они проявляли своеобразную терпимость к другим товарищам и давали нам высказывать наши соображения и возражения, они все-таки не очень-то слушали их и не придавали им большого значения. Шмуэль Вейцман имел обыкновение после окончания каждой секции возглашать: «Слово предоставляется Давиду», – даже когда я не просил слова. Когда я указал ему на его ошибку, он улыбнулся и сказал: «Значит, на это ты не хочешь возразить? По этому вопросу у тебя нет другой точки зрения? Извини!»

Конференция завершилась, и нельзя сказать, что она представляла собой что-то значительное или оказала на что-то влияние. Через полтора года, в 1908-м, я оказался в Киеве и был приглашен, кажется, случайно, на дачу недалеко от города, в Дарницу, на встречу, чтобы рассмотреть несколько политических и национальных проблем. В этой «разъяснительной» беседе участвовали: Давидович (Львович), Аарон (Соколовский), Саня (Хургин), Даниэли (Чернихов) и другие. В результате между мной и Аароном начался резкий спор по поводу моих слов о происходящей из Австрии теории национально-государственной автономии, ориентированной на индивидуума. Я сказал, что с теоретической точки зрения она основана на самоопределении личности как на единственном решающем критерии национальной принадлежности. Но в реальности эта теория развивается как своего рода политическое дополнение к территориальной автономии, так что если когда-нибудь она и реализуется, то только в этом качестве. Однако нации, у которых нет своей территории в стране проживания, не имеют, по-моему, шанса добиться «личной» автономии.

Аарон вскочил и спросил меня с иронией: «Какой адрес твоей «исторической науки» – Полтава, Лубны или Лохвица?» Я ответил ему тихо: «В киевской прессе летом 1906 года было напечатано несколько коротких заметок по этому вопросу». «А, – сказал он, – это оттуда ты почерпнул свой исторический анализ?» – «Нет. Там была упомянута литература по данной теме и приведены убедительные, на мой взгляд, факты. Ты можешь их найти, если захочешь, – это было в «Киевских откликах». – «И кто этот авторитетный автор?» – «Тоже человек из Лубен, Лохвицы или Ромен. Не помню точно. Не важно. Знаешь что? «Тора не на небесах» – это сказано о любом учении, в том числе и о шпрингеровском….

Не надо так уж презирать людей из Лохвицы, Лубен и Ромен, а тем более из Полтавы. Не вся Тора была дарована в Киевской губернии». Повисло неловкое молчание.

В 1919 году Аарон Соколовский посетил меня в Киеве и между прочим косвенно извинился передо мной за это «столкновение»: «Мы понятия не имели, – сказал он, – что ты имеешь какое-то отношение к исторической науке вообще и к еврейской истории в частности! Мы почти ничего не знали о твоем еврейском образовании!»

Во время той встречи я убедился, что источник наших разногласий восходит к самому пониманию еврейской жизни и сионистского начала в ней.

Я решил официально выйти из партии, но передумал: это будет выглядеть слишком высокомерно, лидеры партии не увидят в этом ничего, кроме зазнайства. Я объявил о своем решении только устно и добавил, что с этого года и дальше я не буду принимать участия в жизни партии.

И действительно, по сути я покинул партию сразу после областной конференции в Полтаве. В Песах 5667 (1907) года, на седере, устроенном товарищами, Элиэзер Шейн читал Агаду {580}, ставшую своего рода коллективным выражением чувств, мыслей и сомнений, с которыми мы подошли к этой встрече. Несколько членов сионистско-социалистической партии, почти все – молодые и не жители города, договорились провести седер вместе. Мы ощущали необходимость слегка развеять тяжесть на сердце в обществе товарищей. А тяжесть была велика. Большинство из нас были из «крутых» деятелей Сионистской социалистической партии: доходили в отрицании галута до крайности и проявляли себя отчаянными революционерами – в забастовках и митингах, пропаганде и прокламациях, самообороне и стычках с полицией. Несколько человек были сторонниками «Ноябрьских воззваний» (после октябрьских погромов 1905 года), в которых была выработана целая теория, попытавшаяся соединить категорическое отрицание галута с категоричностью революционной борьбы: участие еврейских масс в революции приведет к появлению еврейского революционера, который сможет воплотить в реальность большую еврейскую революцию…