Александр Штейнберг - Шведская Жанна д’Арк. Ингрид Бергман

Как будто бы за какую‑то провинность остров Стромболи был помещен Природой по соседству со своими прекрасными собратьями — островами Липари и Панареей. Суровый, изборожденный морщинами оставленными от вулканической лавы, остров получил название от расположенного на нем вулкана.

Это второй в Европе — после Этны — действующий вулкан. Он извергается постоянно, примерно раз в полчаса, выбрасывая лаву, камни и ядовитый дым. Возможно, остров Стромболи привлек Росселини своим сходством с его вулканическим нравом. Во всяком случае, именно там он решил снимать свой фильм.

Для Ингрид Росселини придумал роль беженки из восточной Европы. Он сам не представлял точно откуда — наверное, литовка, в общем нечто северное — ведь нужно было использовать ее внешние данные. Каким‑то образом, согласно ненаписанному сценарию — Росселини всегда снимал «с плеча», она оказывается на южном вулканическом острове среди грубых неотесанных жителей, ведущих самый примитивный образ жизни. Соответственно замыслу были и условия жизни на острове: туалетом служили расщелины в скалах, душем — лейка, наполненная морской водой, пресную нужно было экономить. Не было ни телефона, ни почты, жители, постоянно одетые в черное, не подозревали о том, что цивилизация шагнула так далеко.

Голливуд был не в восторге от работ Росселини. Ингрид делала безуспешные попытки уговорить киномагнатов финансировать съемки фильма «Стромболи — божья земля». Они не хотели доверить камеру этому непонятному режиссеру, который снимает людей с улицы, без декораций, не имеет сценария и плана работ. Только давний поклонник Ингрид, эксцентричный миллиардер Говард Хьюз, соглашается взять на себя расходы по съемкам фильма, хотя сюжет привел его в ужас. «Я куплю вам студию, и вы сможете снимать любые фильмы, приглашать самых лучших режиссеров», — говорил Хьюз Ингрид. Но ей нужен был лишь один, чье имя наводило ужас на кинопродюсеров.

Небольшая съемочная группа, в которую входила также сестра Роберто, сражалась с трудностями быта, пытаясь выжить в непривычных тяжелых условиях. Интересы голливудской студии RKO представлял писатель Арт Кон, который пытался перевести сумбурные мысли Роберто в диалоги. Несколько фотографов, которые должны были делать рекламу будущему фильму, попросту шпионили за Ингрид и Роберто, подстерегая их в неожиданных местах и делая фото, ставшие впоследствии скандальными.

Ингрид с горечью писала в своем дневнике: «Мы пытаемся начать фильм, но пока ничего не получается. И этот вулкан… Роберто сказал, что все должно быть реалистично, и я должна взобраться на вершину вулкана. Я пыталась несколько раз, но падала, обмирая от страха, думала, что умру. Но, в конце концов, получилось. Я думала, что мы начнем фильм, но увы…»

Несмотря на удаленность острова Стромболи от «большой жизни» и, тем более от Америки, слухи о бурном романе двух влюбленных просочились в прессу. Всех занимал не столько творческий процесс и съемки нового фильма, сколько сочные подробности из жизни голливудской кинодивы и знаменитого режиссера.

Раз в неделю на Стромболи привозили почту: письма, газеты, журналы. 22 апреля 49‑го на имя мисс Бергман пришло письмо из могущественной Motion Picture Association of America — Американской ассоциации кинематографии. Письмо, подписанное президентом Ассоциации и директором администрации.

Это было время разгула маккартизма. Сенатор от штата Аризона Джозеф Маккарти, которого коллеги называли «бесноватым», возглавил Комитет по расследованию антиамериканской деятельности. Началась печально знаменитая «охота на ведьм», которая была задумана не только как «охота на людей, сочувствующих коммунистам», — наступление было задумано гораздо масштабнее. Вводится жесткая цензура в кино с целью улучшения христианской морали общества. «Именно там, в Голливуде, находится гнездо разврата, они, эти ничтожные актеришки и писаки разлагают общество, подрывая христианские нормы морали», — проповедовали сторонники Маккарти.

И вот тут‑то «вторая Грета Гарбо», знаменитая Ингрид Бергман, и стала мишенью для возмущенных блюстителей морали.

Письмо из Американской ассоциации кинематографистов без обиняков угрожало ей. « Вы, первая леди американского кино, рискуете разрушить всю вашу карьеру, если не измените вашего поведения. До нас дошла информация о вашем бесстыдном образе жизни, о том, что вы подрываете священные устои семьи. Вы должны немедленно по получении этого письма, выступить с опровержением всех слухов, сказать, что вы не намерены бросить вашу дочь или разводиться с мужем и создать новую семью.

Мы предупреждаем вас очень серьезно, вы должны понять, что американская публика вас осуждает, фильмы с вашим участием будут запрещены к показу и ваша карьера будет позорно завершена».

Вслед за этим письмом последовали телеграммы, угрожающие письма от директоров нескольких голливудских студий, но среди этого хора проклятий, угроз и тяжких обвинений, были слышны голоса истинных друзей, правда, немногочисленных. Айрин Селзник прислала письмо, в котором призывала Ингрид следовать голосу разума, не бояться угроз и сделать все, чтобы не ранить Пиа.

«Папа Хэм» как Ингрид называла Эрнеста Хемингуэя прислал ей письмо со словами дружбы и поддержки. Он писал : «Я прочел всю эту белиберду о тебе, Росселини и Петере и не знаю что и сказать. Я должен все обдумать на досуге. Единственное, в чем хочу тебя уверить: я остался твоим прежним настоящим верным другом. Твоим «папой Хэмом». Я очень тебя люблю, мне тебя не хватает. Дочка, перестань тревожиться, я знаю как ты все принимаешь близко к сердцу. Если ты по‑настоящему любишь Роберто и веришь ему — если он тебя обидит — то, черт возьми, будет иметь дело со мной. Скажи ему, что мистер Папа может явиться в один прекрасный день и намять ему бока».

Начался настоящий ад. Роберто сказал, что он ее не отпустит даже на час от себя и если она его оставит, покончит с собой. Ингрид отослала несколько писем Петеру, в которых уверяла: «Я по‑прежнему отношусь к тебе хорошо. Как может быть иначе — мы столько пережили вместе. Я пытаюсь тебе объяснить свою теперешнюю жизнь, свои поступки, мысли. Я не собираюсь забирать у тебе Пиа — как ты мог подумать— неужели я столь бессердечна?!»

Она написала дочери несколько отчаянных, нежных писем, в которых пыталась объяснить все, что произошло в ее семье, но они так и не были ею прочитаны — Петер их спрятал.

«М оя милая девочка!

Как бы я хотела превратиться в большую птицу, чтобы прилететь к тебе вместо того чтобы писать письма. Я сейчас смотрю на твою фотографию и разговариваю с тобой. Наша жизнь, дорогая Пиа, изменилась…»