Владимир Джунковский - Воспоминания (1915–1917). Том 3

Это меня взорвало, я решил немедленно ехать в Минск к главнокомандующему фронтом, а если и там ничего не выйдет – в Ставку с просьбой меня уволить. Командир корпуса уговорил меня поехать к командующему армией попробовать лично повлиять на него, чтоб не обострять отношений.

Я и выехал на автомобиле в Несвиж, где стоял штаб армии. Это было 25 июля. По дороге я заехал еще в Синявку в 1-й лазарет, а оттуда в Кауфманский Красного креста лазарет, где в этот день делали операцию главному врачу 1-го лазарета и где лежали тяжело раненые брошенной с аэроплана бомбой санитары того же лазарета. Затем я заехал в дивизионный обоз, произвел ему инспекторский смотр. Нашел все в порядке, чистота, встречавшиеся мне по дороге солдаты обоза, несмотря на то что отдание чести было отменено, становились мне даже во фронт, особенно старательно вытягиваясь. Старые солдаты никак не свыкались с новыми порядками отдания чести.

Побывав в обозе у командира оного, я заехал в мастерскую Земского союза, где у меня был в починке один из автомобилей. Эта мастерская была поразительно хорошо оборудована. Из мастерской долго не мог выехать, что-то случилось с моим автомобилем. Наконец, около 5-ти час дня удалось двинуться в путь, но, проехав верст 20, он опять остановился. Провозились часа два, так что только в 9 час. вечера я подъехал к Несвижу, прямо проехал к начальнику штаба Геруа, который посоветовал мне раньше пойти к комиссарму 2, а потом уже к командующему армией. Было уже 10 часов вечера, когда я пришел к комиссарму Гродскому, проживавшему в чудном замке князя Радзивилла. Он меня встретил так радушно, прямо радостно, я никак не ожидал такой встречи.

Благодаря его такой предупредительности, я мог с легким сердцем высказать ему совсем откровенно мой взгляд на вещи. Я сказал ему, что такое его распоряжение о созыве съезда, вопреки моему представлению, подтачивает почву под моими ногами, что я должен или умыть руки, что не в моем характере, или отойти от дел, или совсем уйти, т. е. участвовать в прямом нарушении закона и способствовать развалу армии я не могу.

Он очень горячо стал меня убеждать, что я не так понял его распоряжение, что ни о какой замене дивизионного комитета исполнительным и речи быть не может, что он только разрешил один съезд. На это я ему объяснил, как ловко его обошел армейский комитет, введя его в заблуждение, и раскрыл ему всю картину интриг, в сети которых его завлекают.

В конце концов он согласился со мной и, под мою диктовку, написал срочную депешу, в самых категорических выражениях, отменявшую распоряжение о съезде и запрещавшую всякие разговоры об его созыве с подтверждением не уклоняться от приказа № 271.

Эту депешу он при мне же передал вестовому для отсылки на телеграф. Я был очень этим удовлетворен и поблагодарил очень за явленное мне доверие. Я у него еще посидел некоторое время и мы разговорились – оказалось, что он был из Баку, он хорошо знал моего покойного брата, говорил о нем с восторженным чувством. Мы расстались друзьями.

От него я пошел к Данилову, было уже 12 ночи. Данилов был очень милый, симпатичный, но мало работящий человек; он очень обрадовался такому благополучному разрешению конфликта.

Около часу ночи я простился с ним, сел в автомобиль и поехал в Минск с облегченным сердцем, куда прибыл в 5 часов утра. Всю дорогу лил дождь. В Минске я отлично устроился в «Европейской» гостинице, т. к. задержал себе «номер» по телеграфу, и потому мог отдохнуть и физически, и нравственно от всего пережитого. Когда я проснулся около 10 утра, оказалось, что рядом со мной в гостинице жил Редько, мой бывший начальник 8-й Сибирской стрелковой дивизии.

Ужасно ему я обрадовался, он был зачислен в резерв по несоответствию к данному моменту [774]и жил с женою в Минске.

Поговорив с ними, я пошел в штаб фронта, где мне удалось заручиться обещанием назначения ко мне начальником штаба Шафаловича на место Хартулари, с которым я уже расстался. Затем я навестил Хрипунова, очень был рад побеседовать с этим умным, дельным и милейшим человеком.

Пообедав у Яковлевых (семья дивизионного интенданта моей дивизии), я в 5 час пошел к главнокомандующему Деникину. Он очень хорошо меня принял, выразив полное одобрение всем моим действиям и сказал, что моя дивизия одна из наиболее крепких на его фронте. Вернувшись в гостиницу, я посидел еще с Редько и, переночевав у себя в номере, на другой день в 10 час. утра выехал на своем автомобиле в свою дивизию, по дороге заехал опять в Несвиж и к 8-ми часам вечера был у себя. <���…>

В ночь с 28 на 29 июля полки на позиции сменились: в окопы заступили 58-й и 59-й полки, а 57-й и 60-й отошли в резерв. Смена прошла в безукоризненном порядке.

29-го числя я вынужден был отдать приказ о предании суду одного стрелка 53-го Сибирского стрелкового полка, не исполнившего приказание:

«25 июля с.г. в 59-й Сибирском стрелковом полку, в 7-й роте взвод в составе 23 солдат, отказался выйти на занятия, и только по личному приказанию командира роты вышли все, за исключением стрелка Василия Кузьменко [775], который категорически отказался исполнить приказание. Усматривая в поступке означенного стрелка признаки преступления, предусмотренные ст. 105 Воинского устава о наказаниях (Свода Военных Постановлений 1869 XXII кн. изд. 4), мною отдано распоряжение об аресте стрелка Кузьменко и препровождению его на распоряжение военного прокурора». <���…>

29 июля на нашу дивизию был налет аэропланов. Я в это время объезжал резервные части дивизии и подъехал к месту нахождения воздухоплавательного отряда в самый момент атаки на него аэропланов, которые сбросили несколько бомб, но безрезультатно. Как только аэропланы удалились, я сел в корзину аэростата («колбасы») и приказал поднять себя. День был чудный, совсем не качало и я с наслаждением минут 20 просидел в корзине на высоте 600 метров, осматривая немецкое расположение. Как только я спустился и сел в автомобиль, чтобы ехать к себе, появился вновь немецкий аппарат и, снизившись, пытался зажечь «колбасу», которая в это время была на земле. Когда же это ему не удалось, будучи отогнан выстрелами из винтовок и зенитной батареи, появился другой аэроплан и немец стал стрелять по «колбасе» из пулемета – в ней оказалось до 45 пробоин, которые пришлось зашивать.

Когда же я вернулся в штаб, туда налетел еще другой немецкий аэроплан и стал летать совсем низко, чуть не зацепляя за деревья – мне показалось даже одно время, что он подбит и снижается. Можно было даже разглядеть летчика простым глазом. Чинами команды штаба была открыта беспорядочная стрельба, но, очевидно, аппарат был бронирован. Его пулемет трещал все время, обдавая свинцовым дождем расположение штаба, но каким-то счастьем, только одна пуля попала в мягкие части одному солдату, ранив его в ту минуту, когда он, с испугу, бросился спрятаться в кустах.