Владимир Джунковский - Воспоминания (1915–1917). Том 3

Отъехав от них версты 2, моя колясочка сломалась, пришлось дойти пешком до штаба корпуса – версты 3, там мне любезно дали автомобиль и я мог вернуться к себе.

30-го июля я был у обедни в 31-му полку, а 31 июля ездил верхом, повидать герцога Лейхтенбергского [435], женатого на графине Граббе и командовавшего 12-м Туркестанским стрелковым полком, который стоял в 26 верстах от нас. Очень был рад его повидать, он радушно меня встретил. Я обедал в полковом собрании, офицерство мне показалось выдержанным, воспитанным, уехал я от него под самым дорогим впечатлением.

В конце месяца я получил следующее письмо от Н. А. Маклакова [436]:

«28 июля 1916 г.

с-цо Ярцево. с. Каменка, Московской губернии

Спасибо тебе, дорогой Владимир Федорович, за память и поздравление к 22 июлю. Твое письмо пришло к нам в такое мрачное время, на нем мы прямо передохнули душой. Мы с апреля месяца (со страстной недели) в деревне, и хотя я выезжал на сессию, но уехал даже за 4 дня до ее окончания к себе. Вести хозяйство сейчас – наказание. У меня взяли управляющего и 2 рабочих на войну (ратники ополчения 2 разряда), берут лошадей, коров, ничего купить невозможно, даже уплачивая бешенные деньги, все части для машин – все шло из заграницы, теперь ничего не достать, смазка, сбруя, железо – не подступайся. Свечи, стоившие 26 копеек – фунт, теперь – 1 руб. 5 коп. Что не возьмешь – ничего нет. Сахар – по фунтам, гречневой крупы нет. Мясо по 80 коп. фунт и его нет.

Плотники балуются, не работают, и хозяйничают с харчами, а наказать их за это – отдача в распоряжение военного начальства – это самонаказание, т. к. если не будет и плотника (их у меня 11 человек), то некому работать в поле. Полиция боится принимать решительные меры против них и даже не смеет ругнуться как следует, т. к. губернаторы совсем сбились с толку, всего боятся, не знают, кого слушаться и превратились не в представителей власти могучего государства, а в приказчиков «общественности» (в лице господ Челноковых), зазнавшейся и обнаглевшей до самоуправства, которому нет препон. Поденщиков нет вовсе, а бабы не идут на работу вовсе, а если и соглашаются, то ради милости и не менее 1 р. 50 к. в день. Покос в поле гниет, т. к. вот уже более 2 недель идут непрестанные дожди. Просвет солнечный бывает редко и только на 1 час или 2. Рожь полегла и хотя урожай отличный, но когда все это будем убирать, ума не приложишь, а повинности растут, и вся жизнь дорожает до безумия. Вот обстановка, в которой мы живем.

Когда же читаешь, что у нас делается, прямо душа болит. Назначения, увольнения, отсутствие системы, робость и лукавая слабость везде, раболепство пред печатью и «общественными силами» и признание за этими силами верховного главенства в России. Да ведь и не разберешь, что это за «силы». Родзянко, Демченко, Неклюдовы, Карташевы, Офросимовы [437]крадут вовсю. Зубчанинов не может отчитаться в 22 млн израсходованных на «Северо-помощь» и все молчат, а исправник не имеет оправдательного документа на 2 рубля – ему начет.

Все, кто не «общество», взяты в строгое подозрение. Их a priori считают произвольниками, мошенниками, ворами. Все, что «общество», хотя бы заведомо подозрительное – все это свято. Сказать тебе: «я губернатор» рискованно – заплюют, обругают, вышутят и грязью забросают. Сказать: я член уездной управы или земский врач – тебе сразу почет, уважение, первое место везде. Что же из этого выйдет? Если мы думаем, что таким путем мы пойдем прогрессу и лучшему устройству жизни – мы ошибаемся. Мы расшатываем строй и порядок и идем к народоправству, а это у нас в России значит – идем к анархии, т. к. надо быть хамом или гриммироваться под хама, чтобы иметь право существовать и что-нибудь значить в России. И что сталось с нашим ведомством… Камня на камне не осталось. Все новое. Люди, направление, верования, приемы. Недавно мне говорил Муравьев, что (перед своим уходом он принимал участие в заседании съезда губернаторов [438]) состав губернаторов тоже меняется, они так боятся высказать теперь свое мнение определенно, т. к. министры меняются и все по-разному смотрят на вещи, что съезд губернаторов ему показался ниже по нравственно-служебному облику, чем съезды исправников. И так мы готовимся встретить исключительно сложное и опасное время после войны: демобилизация и вхождение внутренней жизни в русло. Когда нужна будет определенность и непоколебимая вера в права государственности строя и государя, и на местах все спрячутся в норы и будут ждать для принятия решений той минуты, когда выяснится на чьей стороне сила и победа. При этих условиях, при том как развращена на местах, деморализована, обескуражена власть, очевидно, как положение ненадежно и опасно.

И вот все это так нас мутит (а меня ты знаешь и понимаешь как мне – с моими взглядами, которые никогда не сумею и не стану менять – все это невыносимо), что мы решили с женой остаться жить в деревне подальше от Петрограда и тамошнего омута. На сессии будем приезжать и останавливаться у Юши Оболенского [439](или внизу у Похвиснева [440], он очень просит), а нашу квартиру мы с мебелью сдадим. Уже многие смотрели и весь вопрос только в том, что я хочу ее сдать на срок не менее года, а предлагают на 9 месяцев. Это не только для нас будет приятно как сход с Петроградского круга, но и необходимо. Я совершенно не могу войти в бюджет. Мы все делаем, сократили прислугу, не держим лошадей и все же я меняю бумагу за бумагой, а так как их у меня очень немного, а одно Ярцево ежемесячно поглощает более 300 руб., то я первым шагом иду к окончательному разорению. Если проживем год здесь и за квартиру платить городскую не буду – я поправлюсь и передохну материально. Мы это не сделали в прошлом году из-за сыновей. Теперь Юра и Леля [441]выходят из Пажеского корпуса в средине августа в прапорщики и уходят на фронт. И, таким образом, остается один Додик [442], который будет в лицее живущим. А на праздники будем в деревню и его с собой возьмем.

Вот, дорогой Владимир Федорович, наше житье-бытье, наши заботы, и горести, думы и планы. Часто думаю о тебе и с удовольствием вспоминаю нашу дружную службу. Так часто приходилось слышать, что мы с тобой развалим министерство. Говорят, так внушили и наверху, а я, по совести, думаю, что мы его не развалили, а подняли и внесли в него порядочность и честность там, где они хромали. Если я что-либо сделал за свое время там полезного, то это то, что мы делали вместе и в чем ты мне помогал. Я никого не обвиняю и ни на что не сетую, но, очевидно, нам с тобой там теперь быть было бы не по сезону. Все же, если я был плох, я тебя сердечно и от души благодарю, что ты помог мне быть плохим, т. к. быть теперь хорошим – стыдно, а быть тогда плохим было только лестно.

Я всегда дружески буду думать о тебе, а за твою дружбу всем сердцем благодарю тебя. Как я тебе завидую! На фронте и в хорошей, честной и тебя любящей среде. А меня и в Красный Крест не пустили. Водили за нос 4½ месяца и дали Кривошеину [443]то место, которое на словах обещали мне. Конечно, после этого я отказался от службы там. Если в Красный Крест благодаря гг. Родзянке, Антонову, Беннигсену [444]и Зиновьеву [445]требуется политическая власть – то Бог с ними. Лучше буду здесь работать и развлекаться свиньями, коровами, лошадьми и птицами. Крепко тебя обнимаю и целую. Дай Бог тебе здоровья, сил, успеха и, конечно душевного удовлетворения. Ты его будешь иметь. Крепко жму твою благородную, честную руку, а жена благодарит тебя и сердечно приветствует.