Жан-Жак Руссо - Исповедь

Мата, которому я тоже дал экземпляр «Эмиля» до того, как книга поступила в продажу, одолжил его г-ну де Блеру, советнику парламента, отцу страсбургского интенданта. У де Блера был загородный дом в Сен-Гратьене, и Мата, давний его знакомый, навещал его там иногда. Он дал ему прочесть «Эмиля» раньше, чем книга вышла в свет. Возвращая ее, де Блер сказал ему в точности следующие слова, которые в тот же день были мне переданы: «Господин Мата, вот превосходная книга, но о ней вскоре заговорят больше, чем это будет желательно автору». Когда он передал мне это, я только посмеялся и увидел в этом многозначительный тон судейского, все облекающего в тайну. Остальные дошедшие до меня тревожные отзывы произвели на меня не больше впечатленья. Отнюдь не предвидя надвигавшейся на меня катастрофы, уверенный в том, что мое произведенье полезно, прекрасно убежденный, что я во всех отношениях поступил правильно, твердо рассчитывая на полную поддержку герцогини Люксембургской и даже на расположение ко мне правительства, я поздравлял себя с принятым мною решением удалиться от света посреди своих триумфов и в тот момент, когда я сокрушил всех своих завистников.

Одно только тревожило меня при выходе в свет этой книги, и то не столько в отношении моей безопасности, сколько в смысле чистоты совести. В Эрмитаже, в Монморанси я с негодованием наблюдал притеснения, которым подвергаются крестьяне в угоду жадной к развлечениям знати: они вынуждены терпеть потраву, производимую дичью в их полях, не смея прибегать к иным средствам защиты, кроме шума, и проводя ночи на участках, засеянных бобами и горохом, с барабанами, котлами, колокольцами, чтобы отпугивать кабанов. Свидетель варварской беспощадности, с какой граф де Шароле относился к этим беднякам, я в конце «Эмиля» сделал выпад против такой жестокости: новое нарушение моих правил, не оставшееся безнаказанным. Я узнал, что служащие принца де Конти не менее жестоко поступали на его землях; я дрожал при мысли, что этот принц, к которому я был проникнут уваженьем и признательностью, почтет себя оскорбленным, приняв на свой счет то, что возмущенное человеколюбие заставило меня сказать относительно его дяди. Однако, поскольку совесть моя была совершенно спокойна, я доверился ее голосу и хорошо сделал. По крайней мере мне никогда не приходилось слышать, чтобы принц обратил какое бы то ни было внимание на эти строки, написанные задолго до того, как я имел честь стать знакомым ему.

Незадолго до выхода в свет моей книги или спустя несколько дней после этого – не помню точно когда, – появилось другое сочинение на эту же тему {428} 428 …появилось другое сочинение на эту же тему… – «Эмиль» был не раз объектом подделки. Когда правительство Голландии, где был выпущен «Эмиль», осудило это издание и Неольму, издателю его, грозил штраф, он обратился к французскому писателю Формею (см. прим.), опубликовавшему в 1763 г. «Анти Эмиля», с просьбой переработать текст «Эмиля», изъяв из него все вызывающее осуждение правительства. Результатом было издание: «Эмиль-христианин, предназначенный для общественной пользы и редактированный г-ном Формеем». Издание, разумеется, не имело сбыта, но избавило Неольма от штрафа. , списанное слово в слово с моего первого тома, за исключением нескольких пошлостей, которыми было разбавлено это заимствование. На книге стояло имя одного женевца, некоего Балексера, а на заглавном листе было указано, что она удостоилась премии Гарлемской академии. Я понял без труда, что эта Академия и эта премия созданы специально для данного случая, чтобы скрыть от глаз публики плагиат; но я увидел также, что все это основано еще на какой-то интриге, в которой я ничего не понимал; либо моя рукопись была передана в чьи-то руки, без чего эта кража не могла бы осуществиться, либо нужно было сочинить историю о мнимой премии и этим как-нибудь объяснить ее возникновение. Только через много лет, по одному слову, вырвавшемуся у д’Ивернуа, я проник в эту тайну и догадался, кто пустил в ход г-на Балексера.

Уже начали раздаваться глухие раскаты, предшествующие грозе, и всякому мало-мальски проницательному наблюдателю стало ясно, что вокруг моей книги и меня самого куется заговор и что скоро он даст себя знать. Между тем моя уверенность, моя глупость доходили до того, что я не только не предвидел своей беды, но не догадывался о причине ее даже тогда, когда почувствовал ее действие. Сперва довольно ловко стали распространять мнение, что, преследуя иезуитов, нельзя проявлять пристрастной снисходительности к книгам и авторам, нападающим на религию. Меня укоряли, зачем я поставил свое имя на «Эмиле», – как будто я не ставил его на всех других своих книгах, не вызывая этим никаких возражений. Казалось, сожалеют о необходимости предпринять какие-то шаги, нежелательные, но требуемые обстоятельствами и вызванные моей неосторожностью. Слухи об этом дошли до меня, но ничуть меня не встревожили: мне даже не пришло в голову, чтобы во всей этой истории что-либо могло касаться лично меня, до такой степени я чувствовал себя безупречным, стоящим на твердой почве, соблюдающим все правила и уверенным, что герцогиня Люксембургская не покинет меня в трудную минуту из-за вины, которая если и существовала, то падала всецело на нее. Но, зная, как в подобных случаях происходит дело, а именно, что существует обыкновение преследовать издателей, щадя авторов, – я несколько тревожился за Дюшена, опасаясь, как бы де Мальзерб не отрекся от него.

Я оставался спокоен. Слухи усилились, и скоро характер их изменился. Казалось, мое спокойствие раздражает публику, а в особенности парламент. Через несколько дней возбуждение достигло страшных размеров, и угрозы обратились непосредственно против меня. Членам парламента совершенно открыто заявляли, что нельзя ничего добиться, сжигая книги, а надо жечь авторов. Об издателях же совсем не было речи. Когда эти рассуждения, более достойные какого-нибудь инквизитора из Гоа {429} 429 …рассуждения… достойные… инквизитора из Гоа. – Гоа – главный город португальских владений в Индостане. В отсталой, фанатически религиозной Португалии инквизиция (то есть церковный суд) играла огромную роль; на территории колоний она не стеснялась в средствах «воздействия»: сожжение заживо было одним из излюбленных приемов ее миссионерской деятельности. , чем сенатора, дошли до меня в первый раз, я был твердо уверен, что это выдумка гольбаховцев, желавших испугать меня и побудить к бегству. Я смеялся над этой жалкой хитростью и говорил себе, издеваясь над ними, что если б они знали истинное положение дела, то поискали бы другого способа внушить мне страх. Но наконец шум до того усилился, что стало ясно: положение серьезно. Герцог и герцогиня Люксембургские в тот год ускорили второй свой приезд в Монморанси и были там уже в начале июня. Я слышал в замке очень мало разговоров о моих новых книгах, несмотря на то что они так нашумели в Париже; сами хозяева дома вовсе не говорили мне о них. Но однажды утром, когда я был один с герцогом, он сказал мне: «Разве вы дурно отзывались о господине де Шуазеле в «Общественном договоре»?» – «Как? – воскликнул я, отступая в изумлении. – Нет, клянусь вам, наоборот: пером, не знающим лести, я воздал ему величайшую хвалу, какой только когда-либо удостаивался министр». И я тут же привел ему это место. «А в «Эмиле»?» – опять спросил он. – »Ни слова, – ответил я, – там нет ни одного слова о нем». – «Ах! – заметил он с несвойственной ему живостью. – Надо было сделать то же самое и в «Договоре» или выразиться ясней». – «Мне казалось, что я так и выразился, – прибавил я, – я достаточно уважал его для этого». Герцог, видимо, хотел что-то сказать: я заметил, что он готов открыть мне что-то; но он сдержался и промолчал. Злосчастная политика придворного, преобладающая над дружбой даже в лучших сердцах!