Жан-Жак Руссо - Исповедь

Ларош заклинал меня от имени супруги маршала встать и отправиться к ней для совещания. Было два часа ночи, она только что легла. «Она вас ждет, – прибавил он, – и не хочет заснуть, не повидавшись с вами». Я поспешно оделся и помчался к ней.

Она показалась мне взволнованной. Это было в первый раз, и ее смятение тронуло меня. Захваченный врасплох, среди ночи, я сам был не чужд тревоги; но при виде герцогини я забыл о самом себе, отдавшись мысли о ней и о жалкой роли, которую ей придется сыграть, если я позволю себя схватить; чувствуя в себе достаточно мужества, чтобы всегда говорить одну только правду, как бы она мне ни вредила и ни губила меня, я не находил в себе ни присутствия духа, ни достаточной ловкости, а может быть, и достаточной твердости, и опасался скомпрометировать ее, если на меня будет оказано сильное давление. Поэтому-то я решился пожертвовать своей славой ради ее спокойствия, – сделать в данном случае для нее то, чего я ни при каких условиях не сделал бы для себя. Как только мое решение было принято, я объявил ей о нем, не желая уменьшать значения своей жертвы требованием платы за нее. Я твердо уверен, что она не могла сомневаться в моих побуждениях; однако она не сказала мне ни одного слова, которое давало бы понять, что она не осталась к ним безразлична. Я был до того поражен этим равнодушием, что подумал, не отказаться ли мне; но вошел маршал; несколько минут спустя приехала из Парижа г-жа де Буффле. Они сделали то, что должна была сделать герцогиня. Я поддался их лести; мне стало стыдно отступать, и речь пошла уже только о месте, куда мне направиться, и о времени отъезда. Маршал предложил мне остаться на несколько дней у него инкогнито, чтобы спокойно все обсудить и принять нужные меры. Я не согласился на это, как и на предложение тайком отправиться в Тампль. Я предпочитал уехать в тот же день, чем прятаться где бы то ни было.

Чувствуя, как много у меня тайных и влиятельных врагов в королевстве, я полагал, что, невзирая на свою привязанность к Франции, я должен из нее удалиться, чтобы обеспечить себе спокойствие. Первым моим намерением было отправиться в Женеву, но после краткого размышления я отказался от этой глупости. Я знал, что французское правительство еще более влиятельно в Женеве, чем в Париже, и если оно решило меня преследовать, то и там не оставит в покое. Я знал, что «Рассуждение о неравенстве» вызвало в Совете двухсот ненависть ко мне, тем более опасную, что он не смел ее обнаружить. Наконец я знал, что, когда «Новая Элоиза» вышла, Совет по инициативе доктора Троншена поспешил запретить ее; но, видя, что никто не следует его примеру даже в Париже, устыдился своей опрометчивости и отменил запрещение. Я не сомневался, что теперь, когда предоставляется более благоприятный случай, он постарается воспользоваться им. Я знал, что, несмотря на кажущееся сочувствие, в сердцах всех женевцев царит зависть ко мне, и они ждут только возможности утолить ее. Тем не менее любовь к родине звала меня туда, и если б я мог льстить себя надеждой, что буду жить там в мире, я не стал бы колебаться. Но так как ни честь, ни рассудок не позволяли мне скрываться там как беглецу, я решил только приблизиться к ней и ждать в Швейцарии, какое решение примут относительно меня в Женеве. Скоро читатель увидит, что неизвестность была непродолжительна.

Г-жа де Буффле очень отрицательно отнеслась к этому решению и опять принялась уговаривать меня ехать в Англию. Она не поколебала меня. Я никогда не любил ни Англии, ни англичан; и все красноречие г-жи де Буффле не только не победило моей нелюбви, но – не знаю почему – как будто увеличило ее.

Я решил ехать в тот же день, и уже с утра всем говорили, что я уехал. Ларош, посланный за моими бумагами, не хотел сказать даже Терезе, уехал я или нет. С тех пор как я принял решение написать когда-нибудь свои воспоминания, я собрал много писем и других бумаг, так что Ларошу пришлось сделать несколько поездок. Часть этих бумаг, уже разобранная, была отложена; я посвятил остаток утра разборке других, чтобы взять с собой только то, что может оказаться мне полезным, и сжечь остальное. Герцог Люксембургский пожелал помочь мне в этой работе, потребовавшей столько времени, что мы не могли окончить ее в течение утра и я не успел ничего сжечь. Маршал предложил, чтобы я предоставил ему самому закончить разборку, сжечь ненужное, ни с кем не советуясь, и переслать мне то, что будет отобрано. Я принял его предложение, обрадовавшись возможности отделаться от этой заботы и провести немногие остающиеся часы с дорогими мне лицами, с которыми расставался навсегда. Он взял ключ от той комнаты, где я оставил бумаги, и по моей настойчивой просьбе послал за моей бедной Терезой, угнетаемой смертельной тревогой за меня и за себя самое, так как она каждую минуту ждала судебных приставов и не знала, как вести себя и что отвечать им. Ларош привез ее в замок, ничего не рассказав ей; она думала, что я уже далеко; увидев меня, она закричала и кинулась в мои объятья. О дружба, родство сердец, привычка, близость! В тот сладкий и жестокий миг соединились все проведенные вместе счастливые, нежные и мирные дни, чтобы дать мне сильнее почувствовать горе первой разлуки после почти семнадцати лет, в течение которых мы едва ли хоть один день провели, не видя друг друга. Маршал, свидетель этих объятий, не мог удержаться от слез. Он оставил нас одних. Тереза не хотела больше расставаться со мной. Я объяснил ей все неудобство ее совместного отъезда со мной и необходимость для нее остаться, чтобы распродать мои вещи и собрать деньги. Когда издается указ о чьем-либо аресте, обычно забирают бумаги этого человека, опечатывают его вещи или составляют им опись и назначают к ним хранителя. Значит, ей надо остаться, чтобы следить за всем происходящим и постараться устроить все возможно лучше. Я обещал ей, что скоро она будет опять со мной; маршал подтвердил мое обещание. Но я ни за что не хотел говорить ей, куда еду, чтобы на вопросы тех, кто придет за мной, она могла правдиво утверждать, что ей об этом ничего не известно. Целуя ее на прощанье, я почувствовал какое-то необычайное волненье и сказал ей в порыве, который – увы! – оказался пророческим: «Дитя мое, тебе надо вооружиться мужеством. Ты делила со мной благополучие моих счастливых дней; тебе предстоит, если ты этого хочешь, разделить мои несчастья. Последовав за мной, не жди ничего, кроме огорчений и бед. Рок, постигший меня в этот печальный день, будет преследовать меня до последнего моего часа».

Мне оставалось только подумать об отъезде. Судебные приставы должны были явиться в десять часов. Было уже четыре часа пополудни, когда я уехал, а они еще не появлялись. Мы решили, что я поеду на почтовых. У меня не было экипажа; маршал подарил мне кабриолет и дал лошадей и кучера до первой станции, где благодаря принятым им мерам лошади были мне предоставлены без всяких затруднений. Так как в этот день я не обедал за общим столом и не показывался в замке, дамы пришли проститься со мной на антресоли, где я провел весь день. Супруга маршала несколько раз обняла меня с довольно печальным видом; но я чувствовал, что эти объятия уже не так крепки, как те, что она расточала мне за два или три года до этого. Г-жа де Буффле тоже обняла меня и наговорила мне много приятного. Более неожиданным было для меня объятие г-жи де Мирпуа, также присутствовавшей там. Супруга маршала де Мирпуа – особа чрезвычайно холодная, церемонная, сдержанная и, сдается мне, не вполне свободная от надменности, свойственной Лотарингскому дому {432} 432 Лотарингский дом. – Начиная с X в. и до конца первой французской буржуазной революции Южная Лотарингия являлась самостоятельным государством, где с XI в. у власти находился род, происходящий от герцогов Брабантских. Жена маршала Франции Мирпуа принадлежала к этому роду. . Она никогда не проявляла особого внимания ко мне. Потому ли, что, польщенный неожиданной честью, я стремился поднять ей цену в своих собственных глазах, потому ли, что и в самом деле она вложила в прощальное объятие сострадание, присущее благородным сердцам, но я нашел в этом движении души и в ее взгляде нечто энергическое, тронувшее меня. Вспоминая об этом впоследствии, я часто подозревал, что она была осведомлена о том, какая ожидает меня участь, и не могла удержаться от жалости.