Анна Франк - Убежище. Дневник в письмах

Мефрау не против, что мы с Петером беседуем, но сегодня она все же подразнила нас:

– Когда вы там вдвоем сидите наверху, я могу на вас положиться?

– Конечно, – сказала я с возмущенным видом. – Вы меня обижаете!

С утра до вечера я радуюсь, что увижу Петера.

Р.S. Чуть не забыла, сегодня ночью выпал толстый слой снега, с утра он еще лежал, а сейчас почти все растаяло.

Милая Китти!

Может, это глупо, но после того, как Петер рассказал мне про своих родителей, я чувствую какую-то ответственность за него. У меня ощущение, будто ссоры между его родителями касаются меня так же близко, как и его, и все же я не решаюсь говорить с ним о них, опасаясь, что ему это будет неприятно. Ни за что на свете мне не хотелось бы сейчас быть неделикатной.

По лицу Петера я вижу, что он так же погружен в свои мысли, как я, и вчера вечером меня укололо, когда мефрау эдак с издевкой сказала: «Наш мыслитель!» Петер покраснел и смутился, а я чуть было не вспылила.

Пусть бы они придержали языки! Ты не представляешь, до чего неприятно видеть, как он одинок, и сидеть сложа руки. Я могу себе представить, как их ссоры и их любовь приводят его в отчаяние, будто сама переживаю это. Бедный Петер, как сильно он нуждается в любви!

Как больно мне было слышать, когда он сказал, что ему друзья не нужны. Ах, как он ошибается! Впрочем, я считаю, что на самом деле он так вовсе не думает. Он цепляется за свою возмужалость, за свое одиночество и притворное безразличие, только бы не выйти из роли, только бы никогда, никогда не показать, каково ему на самом деле. Бедный Петер, долго ли ты еще сможешь выдержать эту роль, не разрядится ли твое нечеловеческое напряжение ужасным взрывом?

Ах, Петер, если бы ты разрешил мне помочь тебе! Вдвоем мы бы преодолели и твое, и мое одиночество.

Я много думаю, но мало говорю. Я рада, когда вижу Петера и когда при этом еще и светит солнце. Вчера я мыла голову и ужасно расшумелась, хотя знала, что он сидит за стеной. Я ничего не могла с собой поделать; чем тише и серьезнее я в душе, тем шумнее себя веду. Кто будет первым, кто догадается, что это мой защитный панцирь, и проникнет сквозь него?

Хорошо все же, что у Ван Даанов сын, а не дочь. Никогда моя борьба не могла бы быть такой трудной, такой красивой и такой утонченной, если бы меня не тянуло к существу противоположного пола.

Р.S. Как ты знаешь, я честно пишу тебе всю правду и потому не могу утаить, что живу лишь от встречи до встречи. Я постоянно надеюсь убедиться, что и он так же ждет свидания со мной, и прихожу в восторг, когда замечаю его маленькие, робкие шажки мне навстречу. Мне кажется, что ему хочется научиться так же четко высказывать свои мысли, как я, и он не подозревает, что именно его беспомощность больше всего трогает меня.

Милая Китти!

Когда я теперь вспоминаю свое житье-бытье в 1942 году, оно кажется мне совершенно нереальным. Той райской жизнью жила совсем другая Анна Франк, а не я, ставшая здесь такой мудрой. Да, то была действительно райская жизнь. На каждом углу по пять поклонников, человек двадцать подружек и знакомых, я была любимицей большинства учителей, папа и мама баловали меня, много лакомств и достаточно денег – чего еще желать? Ты, вероятно, спросишь, чем же я в те времена так покоряла людские сердца. Петер говорит: «Обаянием», но думаю, что это не вся правда. Учителей умиляли мои забавные ответы, остроумные замечания, смешливость и умение подмечать недостатки. Такой я и была тогда: забавная кокетка, ужасная охотница пофлиртовать. Но у меня были и достоинства, за которые меня любили и учителя, и ребята: я была прилежная, не врушка и не жадина. Всегда, когда просили, давала списать, лакомствами угощала всех подряд и не была воображалой.

Наверно, в конце концов я бы возгордилась от этого всеобщего восхищения. Но – не было бы счастья, да несчастье помогло! – в разгар праздника, в самый его кульминационный момент, я вдруг перенеслась в суровую действительность, и прошло больше года, пока я привыкла к тому, что теперь уже никто мною не восхищается. Кем я была в глазах учителей и ребят? Заводилой в забавах и развлечениях, всегда и во всем зачинщицей; никто не видел меня надутой или плаксивой. Отчего бы и не покататься со мной на велосипеде, не оказать мне какой-нибудь знак внимания?

Я смотрю на тогдашнюю Анну Франк как на веселую, остроумную, но поверхностную девочку, которая не имеет со мной ничего общего. Петер как-то сказал про меня: «Когда я тебя встречал, ты постоянно была в окружении двоих-троих ребят и стайки девчонок, ты всегда смеялась и была в центре внимания». Так оно и было.

Что осталось теперь от той Анны Франк? Ну конечно, я не разучилась смеяться и давать находчивые ответы, я так же или даже лучше умею подмечать недостатки, я так же могу пофлиртовать и позабавить слушателей, если захочу…

Вот именно «если захочу», в том-то и вся разница. Отчего бы и не провести вот так, с виду беззаботно и весело, вечерок, пару дней, недельку? Но к концу недели мне это надоест, и я скажу «спасибо» первому встречному, если он поговорит со мной о чем-нибудь серьезном. Мне нужны не поклонники, а друзья, я хочу, чтобы мною восхищались не за милую улыбку, а за мои поступки и мой характер. Я отлично знаю, что при этом круг моих поклонников станет гораздо уже, ну и пусть, мне хватит двух-трех друзей, лишь бы они были искренними.

А ведь у меня и в 1942-м не было полного счастья, я нередко чувствовала себя заброшенной, но я с утра до вечера была занята и не успевала задуматься, развлекалась как можно больше, осознанно или нет всякими забавами заполняла пустоту.

Теперь я оглядываюсь на собственную жизнь и вижу, что какой-то период в ней безвозвратно пройден: беззаботные, беспечальные школьные годы не вернутся никогда. Я даже и не тоскую по ним, я выросла из них, уже не могу заниматься исключительно чепухой, какая-то часть моей души всегда сохраняет серьезность.

Разглядываю свою жизнь вплоть до встречи Нового 1944 года точно сквозь сильную лупу. Жизнь дома – сплошной праздник, затем, в 42-м, внезапная перемена: Убежище, ссоры, обвинения; я ничего не понимала, была застигнута врасплох, я грубила, не зная, как иначе держаться.

Первая половина 43-го, мои горькие слезы, одиночество; постепенно я осознала собственные недостатки, они мне казались еще вдвое больше, чем были. Я говорила и, неосознанно пытаясь за болтовней скрыть свои переживания, пыталась привлечь на свою сторону Пима, это не удалось. Мне предстояло одной справиться с трудной задачей – переделать себя так, чтобы больше не слышать упреков, которые ужасно удручали и угнетали меня.

Во второй половине года стало чуть получше, я уже была подростком, на меня понемногу начинали смотреть как на взрослую. Я начала мыслить, писать рассказы и пришла к выводу, что другие люди больше не имеют ко мне отношения, они не имеют права тянуть меня то туда, то сюда, как часовой маятник, я хотела сама, по собственному вкусу переделать себя. Я поняла, что могу обойтись без мамы, обойтись целиком и полностью, понять это было больно, но еще больнее было осознать, что и папа никогда не сможет стать мне близким другом. Теперь мне не на кого было рассчитывать, кроме самой себя.