Анна Франк - Убежище. Дневник в письмах

Естественный вопрос, но убедительного ответа до сих пор никто не нашел. Ну зачем в Англии строят все более гигантские самолеты, изготовляют все более тяжелые бомбы и, наоборот, хлипкие дешевые дома для послевоенного восстановления? Почему ежедневно на войну тратятся миллионы, а на медицину, на помощь художникам и артистам, на помощь бедным не находится ни гроша? Почему в одних странах люди голодают, а в других гниют лишние продукты? Ну почему люди ведут себя так безрассудно?

Я не думаю, что войны развязывают только сильные мира сего – правители и капиталисты. О нет, маленький человек участвует в этом с неменьшим удовольствием, иначе народы давно уже восстали бы против войны. Ничего не поделаешь, человеку присуща тяга к разрушению, тяга к убийству, ему хочется буйствовать и сеять смерть, и пока все человечество без исключения коренным образом не изменится, будут свирепствовать эти войны, и снова и снова будет сметаться с лица земли и уничтожаться все, что построено и выращено или выросло само, чтобы потом опять все началось сначала.

Я часто бываю в унынии, но никогда – в отчаянии, на то, что мы прячемся, я смотрю как на опасное приключение, романтичное и интересное. Наши лишения я рассматриваю как развлечение. Ведь я намереваюсь жить не так, как другие девочки, а в будущем не так, как обычные домашние хозяйки. Наше заточение в Убежище – хорошее начало интересной жизни, и поэтому, только поэтому я должна в самые опасные минуты смеяться над комичной ситуацией.

Я молода, и многие мои качества еще не раскрылись, я молодая и сильная и переживаю великое приключение, я нахожусь в самом его центре, и не мне целыми днями ныть, что, ах, мол, я лишена удовольствий! От природы мне многое дано: у меня счастливый характер, я жизнерадостная и сильная. Я чувствую, как с каждым днем созревает моя душа, как близится освобождение, как прекрасна природа, какие хорошие люди меня окружают, как интересно, как забавно это приключение. Отчего же мне приходить в отчаяние?

Дорогая Китти!

Папа мною недоволен, он думал, что после нашего разговора в воскресенье я по собственному почину перестану каждый вечер ходить наверх. Он сказал, чтобы я больше не смела ходить «обжиматься». Это слово больно резануло меня, и так уж весь разговор был мне неприятен, зачем же ему понадобилось делать его еще неприятнее? Сегодня я с ним поговорю. Марго дала мне добрые советы, вот примерно что я напишу:

«Папа, мне кажется, ты ждешь от меня объяснения, и вот я тебе его даю. Ты разочаровался во мне, ты ожидал от меня больше сдержанности, наверно, ты хочешь видеть меня такой, какой подобает быть четырнадцатилетней девочке, но в этом ты ошибся!

С тех пор как мы очутились здесь, с июля 1942 года и вплоть до последних недель, мне приходилось очень нелегко. Если бы ты знал, сколько вечеров я проплакала, в каком я была отчаянии, какой несчастной и одинокой я себя чувствовала, тебе, наверно, было бы понятно, почему меня так тянет пойти наверх. Не день и не два шла во мне внутренняя работа, которая привела в конце концов к тому, что я могу жить совсем без матери и вообще без чьей бы то ни было поддержки; та самостоятельность, к которой я пришла теперь, стоила мне очень много борьбы и слез. Можешь смеяться, можешь не верить, мне это безразлично, но я знаю, что я отдельный человек, что я сама по себе, и не чувствую ни на грош ответственности перед родителями. Я рассказала тебе про нас с Петером, чтобы ты не считал, что я делаю все это исподтишка, но за свои поступки я отвечаю только перед самой собой.

Когда мне было трудно, вы – ты тоже – закрывали глаза и затыкали уши, ты мне не помог, наоборот, меня только одергивали, чтобы я не шумела. Я шумела лишь для того, чтобы не чувствовать себя беспрестанно несчастной, я дерзила, чтобы хоть на время заглушить внутренний голос. Полтора года, ежедневно и ежечасно, я разыгрывала спектакль, не жаловалась, никогда не выходила из роли, нет, ничего такого не было и в помине, ну а теперь моя борьба закончена. Я победила. Я самостоятельна телом и душой, мне больше не нужна мама, во всей этой борьбе я обрела силу.

И теперь, когда я выплыла, когда я знаю, что одержала победу, я и дальше пойду своим путем одна, пойду тем путем, который сама выбрала. Не считай меня четырнадцатилетней, мои невзгоды сделали меня старше; я не раскаюсь в своих поступках, я буду делать то, что сама считаю правильным.

Ты не можешь добром добиться, чтобы я не ходила наверх, или ты мне категорически запрещаешь все, или ты мне полностью доверяешь, и если так, оставь меня в покое!»

Милая Китти!

Вчера перед едой я сунула свое письмо папе в карман; как мне потом сказала Марго, он, прочитав его, весь вечер был сам не свой (я-то наверху мыла посуду). Бедный Пим, я могла бы предвидеть, каково будет действие моего послания. Он ведь такой уязвимый! Петеру я сразу сказала, чтобы он меня больше ни о чем не спрашивал и ничего не говорил. Пим пока ничего не сказал мне о письме, может быть, все еще впереди?

У нас жизнь идет помаленьку. Ян, Кюглер и Клейман рассказывают совершенно невероятные вещи о ценах и людях: 250 граммов чая стоят 350 гульденов, 250 граммов кофе 80 гульденов, масло – 35 гульденов фунт, одно яйцо – 1,45 гульдена. Болгарский табак продают по 14 гульденов за унцию! Все торгуют из-под полы, каждый мальчишка-рассыльный предлагает какой-нибудь товар. Рассыльный нашего булочника принес нам штопальные нитки, 90 центов крошечный моток, молочник достает «левые» продовольственные карточки, в похоронном бюро торгуют сыром. Грабежи, убийства и кражи происходят ежедневно, полицейские и ночные сторожа занимаются этим так же, как и настоящие воры, каждый хочет набить чем-нибудь живот, а поскольку зарплата заморожена, людям приходится заниматься мошенничеством. Полиция по делам несовершеннолетних непрерывно занята розыском, каждый день пропадают девочки пятнадцати, шестнадцати, семнадцати лет и старше.

Я хочу попытаться закончить рассказ про волшебницу Эллен. Я шутки ради могу подарить его папе на день рождения, шутки ради укажу авторское право и тому подобное. До свиданья (вообще-то это неправильно, в передаче из Англии на немецком языке всегда говорят «Auf Wiederhören» [49], а я должна бы написать «До следующего письма»).

Милая Китти!

Вчера у нас с папой был долгий разговор, я ревела в три ручья, и он тоже плакал. Знаешь, что он мне сказал:

– Много писем получал я в жизни, но это было самое подлое. И это ты, Анна, ты, окруженная родительской любовью, ты, чьи родители всегда делают для тебя все, всегда и при всех обстоятельствах защищают тебя, ты говоришь о том, что не чувствуешь перед ними никакой ответственности! Ты чувствуешь себя обделенной и заброшенной. Нет, Анна, это ты обидела нас, это ты к нам очень несправедлива. Возможно, ты этого не хотела, но написала-то именно так. Нет, Анна, такого упрека мы не заслужили!