Сергей Литвинов - Как я изменил свою жизнь к лучшему

Живем порознь, видимся редко – и слава богу!

Кстати, муж ее, отец Вадима и его брата, был со всех сторон русским, так что особо выступать по национальному вопросу Людвика Брониславовна не могла. Да и времена стояли еще глубоко советские – тогда мало кто высказывал свои претензии по этому вопросу. По крайней мере, открыто.

А вот по поводу меня как личности мама Вадима проходилась с удовольствием, огоньком и нескрываемым сарказмом.

– А как это вы, Таня, из артисток в телефонистки скатились?

– Не поступила, – мило улыбалась я в ответ.

– А мы тут думали-надеялись, что с актрисой породнимся…

И впервые в жизни мне приходилось терпеть, улыбаться, помалкивать, что давалось особенно тяжело при моем характере.

А куда деваться? В этой огромной квартире мне выделили место на диване в гостиной, с которого на вторую ночь долгими горячими уговорами я была переведена Вадимом в его комнату на его кровать. На что утром Людвика Брониславовна мимоходом заметила язвительно:

– Ну что, согрешила? Ай-яй-яй, а такие интеллигентные родители, – и, довольно улыбнувшись, отправилась на работу.

Уклад и быт этой семьи настолько отличался от моей, от того, к чему привыкла я, что приходилось все чаще и чаще помалкивать и учиться принимать обстоятельства такими, какие они есть, коль уж я тут в невесты намылилась.

Отношения мамы с сыновьями и братьев между собой больше напоминали соревнования, чем родственную близость. Или мне так по молодости и неопытности казалось…

Вадим позволял себе частенько вступать в препирательства с матерью тоном «кто в доме хозяин» или «я мужик, значит, по определению умней и лучше знаю, что делать». Но Людвика Брониславовна не обращала внимания на его замашки альфа-самца и гнула свою руководящую линию. Дебаты на эту тему происходили между ними каждый день в разной степени интенсивности и накала.

Иногда забегавший в гости старший брат Вадима примыкал то к одной стороне, то к другой, и все вместе они дебатировали еще громче и жарче, частенько продолжая эти разборки за столом с ужином и бутылочкой.

Все это происходило либо рано утром, либо вечером, поскольку все работали.

Практически сразу после возвращения из армии, после поездки Вадима в Крым ко мне, Людвика Брониславовна устроила сына работать на завод. Ах да, я забыла упомянуть, что мой любимый имел вполне уважаемую профессию машиниста-слесаря какого-то там разряда, которую честно получил в ПТУ. Дальше учиться он не намеревался, считал это пустым времяпровождением, аргументируя свою правоту тем, что никто в его семье не имел высшего образования, и жили они при этом всегда в достатке и припеваючи, зная, где, что и как можно стибрить и прибрать и где – выгодно подзаработать своей профессией.

Мама его, например, работала закройщицей в известном в Риге ателье и жила себе вполне шоколадно. Брат – не помню, кем трудился, но несчастным он точно не выглядел, а давно почивший батюшка тоже когда-то имел вполне доходную рабочую профессию.

Что ж, не всем же институты заканчивать, кому-то надо и реальное дело делать.

Мои попытки куда-то там поступать и твердое намерение повторить их в следующем году Вадим считал чистым баловством и категорически осуждал.

Но все их семейные странные отношения и его высказывания о жизни не насторожили меня и не сумели остудить моей (придуманной, конечно же!) влюбленности. Может, еще и потому, что я прилетала к Вадиму ненадолго, всего на неделю или дней десять – и снова улетала.

Так я прокаталась почти все лето.

Они работали, а я гуляла целыми днями по Риге.

Странный город.

Для меня странный. Он словно притягивал к себе, завораживал – и в то же время пугал своими темными старинными запутанными улочками, гулким, каким-то острым эхом шагов, узкими щелями низкого облачного неба между домами. А известная улочка, по которой шел к своему провалу профессор Плейшнер, позабыв все наставления Штирлица, казалась мне совсем уж мрачной…

И вдруг – Ратушная площадь!

Почему-то я была уверена, что она большая, торжественно-величественная, а она оказалась маленькой, какой-то домашней и уютной.

Все поражало меня в этом городе – и собор Святого Павла, и странный дом Черноголовых, и Домский собор с его органным залом.

А еще – мосты! Я часами гуляла по мостам через Даугаву…

Этот город увлекал, затягивал в свою историю, удивлял… и был совершенно не моим. Я чувствовала его чужеродность и полное мое несовпадение с ним, словно мы были из разных миров. Но мы друг друга уважали и принимали такими, как есть.

С Вадимом же наши отношения развивались стремительно – я и опомниться не успела, как мы уже оговаривали план проведения свадьбы.

– Свадьбу играть только в Крыму! – заявляла безапелляционно Людвика Брониславовна. – Такая красота: море, фрукты, природа!

– Да, сейчас! – возмущался Вадим. – Только в Риге! Должны быть все мои друзья! А потом – в Крым!

И они начинали спорить до крика, позабыв спросить о моем мнении, вообще о моем присутствии рядом…

Кстати, мне посчастливилось, если можно так сказать, побывать на чисто латышской свадьбе. Вадим познакомил меня со всеми своими друзьями, представив в качестве своей невесты и будущей жены. Один из его друзей детства через пару дней после нашего знакомства должен был жениться – именно на его-то свадьбе я и побывала.

Мероприятие проводилось не только в Риге, но и на настоящем латышском хуторе.

Долго рассказывать, как все происходило, одно могу сказать определенно – после этой латышской свадьбы я точно поняла, что слухи о русском пьянстве сильно преувеличены, умеют знатно пить и гулять и другие народы, в частности латыши.

Очень даже знатно, скажу я вам…

В выходные мы с Вадимом ездили в Юрмалу, гуляли по пляжу и по дорожкам среди величественных сосен, сидели в известном баре рижского бальзама, проводили время с его друзьями, гуляли по Риге.

Я слушала рассуждения Вадима о жизни, о его дальнейших планах, о том, как надо «крутиться», чтобы сладко жить, слушала его беседы с друзьями за пивом – и начала присматриваться внимательней к нему, к его семье, к друзьям-товарищам, чувствуя, как моя душа болезненно отзывается на все его высказывания житейские…

А эти скандалы благородного семейства – чаще вялотекущие, иногда громкие, иногда слишком шумные, когда мама с сынком делят власть в доме, не без бутылочки по вечерам – все чинно, по-европейски благородно с накрытым столом, за ужином, но каждый день…

У нас в семье такого отродясь не было.

И вообще все по-другому протекало…

И я призадумалась.

Наконец-то, сказала бы мама.

А призадумавшись и включив мозг, очочки-то жизненные от розового налета протерла – все вокруг видеться стало яснее и четче.