Екатерина Дашкова - Записки 1743-1810

Вскоре в Троицкое приехал мой племянник, Татищев [242], присланный просить меня от имени императора приехать. Не в моем возрасте и не с моими немощами и взглядами на придворную жизнь было спешить воспользоваться приглашением государя и фигурировать при дворе. Я оставила своего племянника у себя всего три дня, дабы он мог провести несколько дней с матерью и родными в Москве, и посоветовала ему поскорее вернуться на свой пост, опасаясь, чтобы кто-нибудь его не занял в его отсутствие (как это часто бывает при наступлении нового царствования). Я дала ему письмо к государю, в котором, поблагодарив его за память обо мне, выразила ему сожаление, что не могу немедленно лететь в Петербург, ввиду того что мое расстроенное здоровье не позволяет мне предпринять сейчас это путешествие, но что при первой возможности я удовлетворю свое горячее желание повергнуть пред ним чувства своей глубокой преданности. В конце апреля я уехала из Троицкого, дабы застать еще в Москве моего брата Александра. Мы решили, что он поедет вперед, а я останусь еще неделю в Москве, чтобы восстановить свои силы и вместе с тем избегнуть задержек и путаницы с почтовыми лошадьми, которых потребовалось бы довольно много для нас обоих.

Я приехала в Петербург в мае месяце и с удовольствием увиделась с государем, которого научилась любить за последние двенадцать лет; но меня еще больше обрадовало, что красота его супруги составляла малейшее ее украшение. Меня привлекли к ней ее ум, образование, скромность, приветливость и такт, соединенный с редкой для такой молодой женщины осторожностью. Она уже правильно говорила по-русски, без малейшего иностранного акцента.

Однако я с грустью видела, что Александр окружил себя молодыми людьми, небрежно относившимися к особам преклонного возраста, которых император и без того старался избегать вследствие своей застенчивости (объясняемой, кажется, глухотою). Четыре года царствования Павла, пытавшегося превратить своих сыновей в капралов, были потеряны для науки и умственного их развития. Вахтпарады и обмундирование войск занимали его главным образом. Я предвидела, что даже доброта государя и твердые принципы гуманности и справедливости не оградят его от того, что, с одной стороны, его приближенные вполне овладеют его доверием, а с другой — министры и высшие должностные лица будут делать все что угодно. Я уехала из Петербурга в июле и, несмотря на далекое расстояние, отправилась в белорусское имение и затем занялась приготовлением к коронации экипажей и гардероба, который я совершенно запустила за последние семь лет. Мне нечего было надеть. Я заняла в банке сорок четыре тысячи рублей; из них девятнадцать тысяч пятьсот рублей употребила на уплату долга сына по векселю, одиннадцать тысяч рублей — на уплату долга моего племянника Дмитрия Татищева, а остальные истратила на отделку своего московского дома и на приготовление к участию в торжествах коронации, причем я не стремилась к особой роскоши, но хотела соблюсти приличествующий моему положению декорум. До отъезда я получила обещание государя, что при первом производстве Кочетова, моя племянница, будет сделана фрейлиной, а князь Урусов, женившийся на моей племяннице Татищевой, камер-юнкером.

Я приехала в Москву за две недели до их величеств. Въезд их в город совершился с большой торжественностью и великолепием. В кортеже участвовали более пятидесяти придворных и столько же частных карет. За каретами их величеств и императорской фамилии следовал экипаж, в котором сидели принцесса Амалия, сестра императрицы, и я, как первая статс-дама императорского двора. Затем ехали статс-дамы, фрейлины, высшие должностные лица и т. д.

Их величества поехали прямо в Кремль и слушали молебен в соборе. Так как я не люблю церемоний, этикета и празднеств, я не стану больше о них распространяться. Впрочем, все коронационные торжества друг на друга походят; скажу только, что молодой император и его прелестная супруга завоевали сердца всех москвичей. Во время пребывания их величеств в старинной резиденции наших государей, представляющей из себя целый особенный мир, вследствие своей обширности и различия между собой ее жителей, — в ней можно встретить обычаи и манеры современных европейцев рядом с пережитками татарских нравов и чистым патриархальным бытом — во время пребывания там их величеств я вела весьма утомительную жизнь. Дворец, в котором они жили, был в девяти верстах от моего дома, и я почти каждый день ездила ко двору, предполагая, что буду полезной императрице Елизавете, указывая ей множество мелочей, неважных по существу, но которыми не следовало пренебрегать, для того чтобы произвести то хорошее впечатление, какое я от всего сердца желала ей оставить по себе. Она сказала брату, что я была ее ангелом-хранителем и что она без меня не сумела бы справиться со своим новым положением. Моя горячая привязанность к ней заставляла меня безропотно переносить утомление и скуку церемоний, этикета, составлявших придворную атмосферу, столь удушливую для простой деревенской жительницы, какою была я; личный интерес никогда не побудил бы меня к этому. После отъезда двора в Петербург я вернулась к своему обыкновенному образу жизни и в начале марта, как всегда, уехала в Троицкое.

На следующий год я поехала в Белоруссию, чтобы достроить и освятить новую церковь, сооруженную мною на большой площади в Круглом, а затем в июле месяце отправилась в Петербург, куда к тому же времени должен был приехать мой брат Семен. Каково было мое негодование, когда я услышала, что лица, окружавшие государя и обыкновенно враждовавшие между собой, однако в один голос поносили царствование Екатерины II и внушали молодому монарху, что женщина никогда не сумеет управлять империей. В противовес ей они восхваляли до небес Петра I, этого блестящего деспота, этого невежду, пожертвовавшего полезными учреждениями, законами, правами и привилегиями своих подданных ради своего честолюбия, побудившего его все сломать и все заменить новым, независимо от того, полезно ли оно или нет; некоторые невежественные или льстивые иностранцы провозгласили его создателем великой империи, задолго до него игравшей большую роль, чем та, которая выпала на ее долю в его царствование.

Я каждый раз, как представлялся к тому случай, откровенно и, может быть, слишком горячо высказывала свое мнение по поводу проповедуемых новых доктрин. Однажды все министры, составлявшие новое и несколько нелепое правительство, а также и некоторые из интимных друзей государя обедали у моего брата Александра; они навели разговор на Екатерину, критикуя вкривь и вкось все ее деяния, не умея отличить злоупотреблений, которые князь Потемкин допустил в военном деле, и недобросовестности или невежества исполнителей от чистоты и глубины намерений императрицы, всегда обращенных к благу и преуспеянию империи. Мой брат Семен присоединился к ним. Это вызвало во мне чувство, которое я не хочу и, пожалуй, теперь и не сумею описать. Моя речь, сказанная против этих нареканий, дышала искренностью и горячностью, как всегда в подобных случаях. Все это взволновало меня до такой степени, что я опасно заболела. Не могу не упомянуть, что дверь моя осаждалась посетителями и посетительницами, спешившими узнать о моем здоровье; я видела в этом доказательство любви и уважения, которые еще питали к памяти великой государыни и благодетельницы России.