Леонид Аринштейн - Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии»

Из донесения в Главный штаб фельдъегеря Подгорного:

«Отправлен я был сего месяца 12-го числа в гор. Динабург с государственными преступниками, и на пути, приехав на станцию Залазы, вдруг бросился к преступнику Кюхельбекерю ( так! ) ехавший из Новоржева в С.-Петербург некто г. Пушкин, начал после поцелуя с ним разговаривать, я, видя сие, наипоспешнее отправил как первого, так и тех двух за полверсты от станции, дабы не дать им разговаривать… г. Пушкин просил меня дать Кюхельбекеру денег, я в сем ему отказал. Тогда он, г. Пушкин, кричал и, угрожая мне, говорит, что “по прибытии в С.-Петербург в ту же минуту доложу Его Императорскому Величеству, как за недопущение распроститься с другом, так и дать ему на дорогу денег…”» [190].

Правда, Пушкин не упускал возможности переслать своему другу деньги, книги.

Правда, были письма – более всего в 1821–1824 гг., а потом такие редкие, что от раза до раза забывалось, что они были.

«Двенадцать лет, любезный друг, я не писал к тебе… Не знаю, как на тебя подействуют эти строки: они писаны рукою, когда-то тебе знакомою; рукою этою водит сердце, которое тебя всегда любило; но двенадцать лет не шутка» (XVI, 85), – так начал свое письмо Кюхельбекер 12 февраля 1836 года из далекого забайкальского городка Баргузина.

Комментаторы здесь неизменно поправляют автора письма: какие же двенадцать лет? Ведь в 1830 году 30 октября он писал Пушкину из Динабургского замка? Писал. Но забыл. А может быть, дело даже и не в забывчивости. Двенадцать лет – это срок неволи. И неволя делала неполноценной любую встречу, любое письмо.

Теперь же Кюхельбекер впервые оказался на свободе: «Мое заточение кончилось: я на свободе…»

Письмо буквально потрясло Пушкина. Именно ему – этому письму – мы обязаны одним из наиболее поэтичных посланий Пушкина.

Но сначала было другое.

Началось с препротивнейших неприятностей.

«Милостивый государь, Александр Сергеевич!

Его сиятельство граф Александр Христофорович просит Вас доставить к нему письмо, полученное Вами от Кюхельберга (так!), и с тем вместе желает непременно знать, чрез кого Вы его получили…» (XVI, 107).

Это пишет управляющий III отделением Его Величества канцелярии А. Н. Мордвинов. На письме его подпись, дата: 28 апреля 1836 г.

Александр Христофорович – разумеется, Бенкендорф.

Пушкин ответил с плохо скрытым раздражением: «Мне вручено оное тому с неделю, по моему возвращению с прогулки, оно было просто отдано моим людям безо всякого словесного препоручения неизвестно кем…» (XVI, 108). Дата та же – 28 апреля.

Мы-то благодаря этой милой переписке узнаем, что письмо было передано с оказией не позднее 21–22 апреля. Может быть, и раньше: скрыв имя человека, доставившего ему письмо ссыльного товарища, Пушкин мог оказаться вынужденным скрыть и действительную дату его получения. Не исключено, что письмо пришло еще в марте…

А каково было Пушкину!

Но прочтем дальше письмо Кюхельбекера:

«Мой долг прежде всех лицейских товарищей вспомнить о тебе в минуту, когда считаю себя свободным писать к вам; долг, потому что и ты же более всех прочих помнил о вашем затворнике».

«К вам», «вашем» – это о лицейском братстве, образ которого еще прочно гнездится в сознании оторванного от Петербурга, от Царского Села Кюхельбекера. С Пушкиным он по-прежнему на «ты»:

«Книги, которые время от времени пересылал ты ко мне, во всех отношениях мне драгоценны: раз, они служили мне доказательством, что ты не совсем еще забыл меня, а во-вторых, приносили мне в моем уединении большое удовольствие. Сверх того, мне особенно приятно было, что именно ты, поэт, более наших прозаиков заботишься обо мне… Пушкин оказался другом гораздо более дельным, чем все они вместе. Верь, Александр Сергеевич, что умею ценить и чувствовать все благородство твоего поведения: не хвалю тебя и даже не благодарю, потому что должен был ожидать от тебя всего прекрасного; но клянусь, от всей души радуюсь, что так случилось. – Мое заточение кончилось: я на свободе, т. е. хожу без няньки и сплю не под замком…» (XVI, 85).

Кюхельбекер на свободе! Друг его юности. Верный и благородный друг!

…Перед Пушкиным лежал листок почтовой бумаги, зарегистрированный столетие спустя как «автограф ПД № 224». Возможно, Пушкин хотел написать ответное письмо. Возможно, хотел ответить стихотворным посланием. Во всяком случае, в верхней части листка легла строка:

О первый из друзей моих…

Пушкин тут же зачеркнул строку и набросал другое начало:

Опять зачеркнул. Попробовал по-другому:

(II, 975)

Зачеркнул. Начало подвергается принципиальной переработке: главное не в «давних тревогах», даже не в том, кем приходится Пушкину Кюхельбекер. На первый план выдвигается его почти чудесное возвращение:

О, кто ж тебя нам возвратил…

И тут-то, скорее всего, и возникла ассоциация с хорошо известной Пушкину еще с лицейской скамьи одой Горация к Помпею Вару (II, 7), близкой и по ситуации, и по зачину: «Quis te redonavit Quiritem / Dis patris Italoque caelo?..» – «Кто вернул тебя свободным под родное небо Италии, тебя, с кем не раз ходил я в бой под знаменем Брута…»

Следующий вариант начала не оставляет сомнения, что Пушкин ориентирует свое послание к Кюхельбекеру на оду Горация:

Ключ найден. Вольный перевод оды Горация напомнит о том важном для них обоих, что происходило в их жизни. Работа приобретает целенаправленный характер. Зачеркиваний становится все меньше; исправления не затрагивают концепцию послания, а направлены на поиск наиболее точных слов и выражений:

Потом в беловом варианте Пушкин отбросит холодное «нам» и впишет лиричное «мне». Пока же он разворачивает свою мысль:

Брут был символом их юношеских вольнолюбивых устремлений. Пушкин сравнивал тогда самодержавный Петербург с диктаторским Римом:

( Кинжал — II, 173)

Впрочем, свобода, а вернее, помышления о свободе оказались призрачными. За оду «Вольность» Пушкин сам угодил в ссылку, а когда развернулись роковые события на Сенатской площади, оказался вдалеке.

Из воспоминаний С. А. Соболевского:

«Известие о кончине Императора Александра Павловича и о происходивших вследствие оной колебаний по вопросу о престолонаследии дошло до Михайловского около 10 декабря… Пушкин приказывает готовить повозку, а слуге собираться с ним в Питер… Но вот, на пути в Тригорское, заяц перебегает через дорогу; на возвратном пути из Тригорского в Михайловское – еще заяц! Пушкин в досаде приезжает домой; ему докладывают, что слуга, назначенный с ним ехать, заболел вдруг белою горячкой… Наконец, повозка заложена, трогаются от подъезда. Глядь – в воротах встречается священник… Всех этих встреч – не под силу суеверному Пушкину; он возвращается от ворот домой и остается у себя в деревне. “А вот каковы бы были последствия моей поездки, – прибавлял Пушкин, – …попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые!”» [191].