Эдуард Скляров - Записки бывшего милиционера

В конце августа приехала моя семейка: Елена с семилетней Ирой и двухлетней Инной. Ира в сентябре пошла в первый класс в школу, находящуюся буквально рядом с домом, где мы поселились. А для Инны места в детском саду не оказалось, я написал заявление на выделение места для неё, но появилось оно (место в д/с) в день нашего отъезда из Москвы, то есть через три года.

Вскоре квартиру пришлось сменить, так как хозяйка не давала согласия на временную прописку, о чём она сама же и пожалела, так как, по её словам, таких чистоплотных жильцов у неё ещё не было. Но было поздно: мы в этом же доме, на Востряковском проезде, уже договорились насчёт такой же квартиры, но с пропиской. Получив прописку, Елена смогла быстро устроиться на работу врачом в кожно-венерологический диспансер, как и работала в Архангельске. Изюминка нашей новой съёмной квартиры заключалась в том, что из её окон всегда можно было видеть, как в небе постоянно крутилась карусель самолётов, которые друг за другом, с интервалом примерно в минуту, шли на посадку в аэропорту Домодедово.

Поскольку младшенькую Инну оставлять дома было не с кем, пришлось просить мою мать приехать к нам в Москву, чтобы заниматься внучкой. Она приехала и помогала нам все три года и с детьми, и по хозяйству, а летом забирала детей в Тихорецк (если они не уезжали в Астрадамовку к Елене Павловне). Бывало, что одну часть лета дочки проводили у одной бабушки, вторую часть — у другой.

В свободное от учёбы и работы время мы, благодаря матери, ходили в кино, театры, посещали выставки, музеи, ездили на экскурсии и при этом частенько брали дочек с собой. Думаю, что эти выходы в свет повлияли на их культурное образование и интеллектуальное развитие. В хорошую погоду мы всей семьёй бродили по берёзовой роще, слушали летом соловьиное пение и дышали свежим воздухом в ближайшем хвойном бору, а иногда на электричке уезжали подальше от Москвы.

Московской жизнью мы были довольны, так, во всяком случае, мне казалось. Здесь мы с Еленой по-домашнему отметили десятилетие нашего супружества. Жили дружно, изредка ссорились (а как без этого?). Ира успешно училась в школе, Инна постигала грамоту (в три года уже бегло читала и наизусть рассказывала сказки «с чувством, с толком, с расстановкой») под чутким бабушкиным руководством, а Елена продолжала работать в диспансере, считалась хорошим диагностом и после двух лет работы получила предложение стать заведующей отделением. Но у меня никогда почему-то не возникала мысль остаться жить в Москве, и поэтому мной ничего не предпринималось для этого, в отличие от других слушателей академии, моих сокурсников.

Музеи мы с Еленой и детьми посетили практически всё, да не по одному разу. Лично мне очень нравились художественные музеи, Исторический музей на Красной площади и Музей Востока, в котором нас поразила коллекция Колабушкина. Он долгое время работал в Китае и собрал там множество разных красивых диковинок, в том числе из камня. Ходили мы и на все выставки, о которых нам становилось каким-то образом известно, ведь никакой публичной рекламы, кроме редких афиш, в то время и в помине не было.

С самими москвичами было тяжеловато: очень неприветливые, высокомерные, с отношением «понаехали тут». За три года жизни на одном месте мы так и не познакомились с кем-либо из соседей, даже не знали, кто они такие. Но в школе к Иришке учительница относилась очень хорошо, Ира была её любимицей, круглой отличницей, умницей и скромницей.

Сверхизобилие в Москве людей в форме порождало у москвичей неуважение к этой форме, а заодно и к человеку в ней, тем более к людям в форме внутренней службы, которую я носил в то время. И, хотя эта форма мало чем отличалась от общевойсковой, многие москвичи разницу видели и нередко выражали своё негативное отношение, обзывая её носителя «конвойщиком». Поэтому мы, слушатели академии, форму старались надевать только для пребывания в академии, потому что, помимо вышеуказанного негатива, при любом конфликте на улице, а особенно в общественном транспорте, люди, не видя поблизости милиционера, сразу же обращались к человеку в военной форме, считая его просто обязанным разбираться в их ссорах и склоках. Самыми ужасными в этом отношении были московские электрички, каждый день перевозящие многие тысячи загородного люмпен-пролетариата (как селёдку в бочке) — утром в Москву, вечером из Москвы. Теснота, ссоры, ругань; пьянь, хулиганы, бродяги, попрошайки, карманники и приличные служивые люди — вперемешку. Это делало любую поездку мучением. Пытаться пресекать, например, хулиганство, одному против всего вагона просто глупо; надо быть идиотом, чтобы собой заменять отряд вооружённых омоновцев (нет приёма против лома). Делать вид, что ничего не происходит, — совесть не позволяет. Это вынуждало стараться быть незаметным, стоять в каком-нибудь углу вагона, чтобы не быть втянутым в очередную разборку, потасовку или настоящую драку. Спрятаться не всегда удавалось.

Был случай где-то на первом году учёбы, когда из чисто человеческих побуждений я попытался утихомирить пьяного мужика, который в вагоне электрички на виду у всех, громко матерясь, бил женщину. Я попробовал оттащить его от этой «леди», но, несмотря на мою форму, он врезал мне кулаком под глаз. А только стоило мне скрутить его, как избитая тётка стала орать на весь вагон, что к её мужу беспричинно пристал какой-то «солдафон», что надо вызвать милицию, и т. д. и т. п. И ни один человек не только не попытался помочь мне, но никто не сказал ни слова, молча и равнодушно взирая на эту сцену. Пришлось от хулигана отступить. За все три года поездок на электричках я ни разу не видел в них ни одного милиционера. Создавалось впечатление, что московская милиция просто боялась этих транспортных средств.

Вечер того дня мы с Еленой потратили на придумывание, как мне с огромным фингалом под глазом появиться утром в академии. И ничего, естественно, не придумали, кроме грима. Для этого использовали тональный крем, пудру и цветные тени для век. Но пришлось гримировать оба глаза, чтобы не было особой разницы. Грим вроде удался. Правда, сокурсник Виктор Шушаков, общепризнанный балагур нашей учебной группы, долго ходил вокруг меня, рассматривая моё лицо, но промолчал. Так я и не знаю, что он тогда подумал и к какому выводу пришёл.

Так или иначе, этот случай отбил у меня охоту вмешиваться (с желанием помочь обиженной стороне) в конфликты людей, особенно между мужчиной и женщиной, разумеется, когда находился вне службы. А милицейский опыт неоднократно подтверждал это. Позже, занимаясь по работе обучением молодых милиционеров, не стеснялся рассказывать им об этом своём опыте, предостерегал от неприятностей, которые могут случиться при внеслужебных вмешательствах в конфликты, и советовал, как поступать, чтобы не оказаться крайним, то есть виноватым, когда обстановка требует непременного вмешательства: вызвать милицию, заручиться поддержкой третьих лиц, потом уже — по обстановке. Хотя, как правило, стандартных ситуаций не бывает, и этот алгоритм действий не всегда срабатывает.