Павел Нерлер - Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений

Уже после гибели Клычкова – соответственно, 26 и 28 октября – были арестованы Василий Наседкин, женатый на сестре С. Есенина, и Петр Орешин: обоих пристегнули к уже раскрытым заговорам и расстреляли 15 марта 1938 года [368]. В 1932 году Наседкин написал «упадочное и явно контрреволюционное» стихотворение «Буран», смысл которого, по его же словам, примерно таков:

Власть над народом захватили инородцы, которые попирают его национальные особенности. Русская культура уничтожена. Мы, русские, потеряли свою родину и отечество. Русская страна гибнет в результате политики инородцев. [369]

Тут приходится сказать, что одним из лейтмотивов протестной деятельности «крестьянских писателей», как в свое время и писателей-«сибиряков», были «еврейское засилье» и откровенный антисемитизм.

Если обобщать, то мы наблюдаем две очень схожие репрессивные кампании властей – разветвленные заговоры писателей с целью убийства Сталина: один – в Ленинграде, другой – в Москве, костяк ленинградской компании составили, условно говоря, переводчики-попутчики, а костяк московской – крестьянские писатели (тоже условно). Каждая из кампаний унесла десятки жертв, но ленинградская была всё же обильнее на них [370].

Если в случае Ленинграда О.М. фактически уже был фигурантом дела, то в Москве его имя, хоть он и был близок с Сергеем Клычковым и Павлом Васильевым, ни единого раза при допросах названо не было.

P.S. В таком случае есть своя логика в том, что в 1951 году, за полтора года до физической смерти так и не убитого заговорщиками тирана, своего рода «метастазу» дало именно ленинградское дело.

Но об этом ниже, в своем месте.

Б. Лившиц (Мандельштамовское общество)

16 мая истекал трехлетний срок воронежский ссылки Мандельштама.

Как-то оно будет дальше? Продлят ссылку или не продлят? [371]Отпустят или не отпустят?..

С тревогой в душе шли О.М. и Н.М. на Володарского, 39 – в здание областного УНКВД, где находилась и приемная комендатуры. Будучи в Воронеже, сюда О.М. практически не заглядывал: сталинское «чудо о Мандельштаме» избавило его и от «прикрепления», то есть от необходимости отмечаться здесь с месячной или какой-то иной заданной частотой.

Идти было недалеко – проулками по кромке косогора по-над рекой Воронеж. Очередь в приемной к окошку совсем никакая – с полтора десятка мрачных интеллигентов. Почему? – Объяснение пришло быстро: времена изменились, и высылками и ссылками НКВД больше не пробавлялся. Из следственной тюрьмы дорога вела уже не в губернские города и даже не в ссылочную глухомань, а прямо в лагеря или на смерть.

Самое верное, на что можно было рассчитывать, это на отсутствие ответа, на что-то вроде «Ваших бумаг нет, приходите завтра или через неделю». Но рука из окошка протянула О.М. бумажку, прочитав которую О.М. «ахнул» (выражение Н.М.) и даже бросился назад переспрашивать: «Значит, я могу ехать куда хочу?» Но дежурный рявкнул, не отвечая, и счастливец больше не переспрашивал, словно боясь утерять в счет ответа, если бы он был дан, толику своего счастья.

«Бумажка» эта не сохранилась, но представление о том, что это такое, у нас все же есть. Полугодом ранее совершенно аналогичный документ – «Форму № 13» за № 1480/452– получал в Томском горотделе НКВД Николай Эрдман, и его «бумажка» почему-то сохранилась [372]:

СПРАВКА

Выдана гр. Эрдман Николаю Робертовичу, 1900 г. рожд. урож. г. Москвы в том, что он отбыл срок ссылки (высылки), определенный ему постановлением Особого Совещания при НКВД от 16 октября 1933 г.

Настоящая справка выдана для представления в Управление (Отдел, Отделение) РК Милиции по месту избранного жительства для прописки.

Справка действительна при предъявлении паспорта и при прописке оставляется в соответствующем Управлении (Отделе, Отделении) Милиции.

Начальник ГО НКВД

…Начались предотъездные хлопоты. В тот же день Н.М. завершила переписывать для Наташи Штемпель «Наташину книгу», а О.М. подарил ей «Шум времени» с надписью: « Милой, хорошей Наташе от автора. В. 16/V–37 г. » [373].

Еще как минимум неделя ушла на то, что Н.М. назвала «ликвидацией воронежской оседлости» [374]. Скарб распродали и раздарили, но всё равно осталась груда вещей, на которых троица – поэт, его жена и его теща – однажды уселись на воронежском вокзале в ожидании поезда. В кармане пиджака веером разлеглись три небольшие картонки – плацкарты на Москву [375]. А на следующее утро эта же троица, передавая друг другу корзинки, узлы и чемоданы, вылезла уже на столичную платформу.

Везение, однако, продолжилось и в Москве. Ни Костарева, ни его жены и ребенка, ни даже его вещей в квартире не было: короткая записка на столе извещала о том, что всё это откочевало на дачу.

И сразу же предарестная жизнь и жизнь нынешняя «склеились» в единое целое, словно и не было страшной трехлетней пустоты посередине, заполненной Лубянкой, Чердынью, Воронежем, Воробьевкой, Задонском, стукачом Костаревым за одной стеной и гитаристом Кирсановым за другой. Оказавшись одни и в своих стенах, О.М. и Н.М. враз забыли и про новые ежовые времена (а ведь был самый канун того, что позднее станут называть Большим террором!), и про свои «минус двенадцать» [376]. Они вдруг потеряли страх и уверовали в прочность своего возвращения, в то, что они достаточно намаялись и отныне их ждет нормальная и спокойная жизнь. И неважно, что Костарев, их жилец и персональный доносчик, всего лишь на даче, а не съехал, как неважно и то, что всё время давало о себе знать больное сердце, и Осип Эмильевич всё норовил прилечь и полежать. Важно то лишь, что они снова дома, что они у себя , что вокруг звенит трамваями курва-Москва, где живут и где ждут их любимые друзья и братья и где водят по бумаге пером их собратья по цеху.

И первый же московский день О.М. задался! С самого утра он обернулся двойным счастьем – встречей с А. Ахматовой, подгадавшей свой приезд к их и остановившейся еще накануне в их же доме у Ардовых, и вожделенным походом «к французам», в масляное царство обморочной густой сирени, кустившейся за стенами Музея нового западного искусства.

Ну разве не чудо, что первым гостем была именно Ахматова! Всегда-всегда, когда О.М. было особенно трудно, она оказывалась рядом – вместе с Надей встречала в Нащокинском «гостей дорогих» и тотчас же пошла хлопотать, провожала его в Чердынь и проведывала в Воронеже. Нет, при ней О.М. и не думал лежать – он бегал взад-вперед и всё читал ей стихи, «отчитывался за истекший период», аккурат вобравший в себя Вторую и Третью воронежские тетради, которых Ахматова еще не знала. (Сама же она прочитала совсем немного, в том числе и обращенный к О.М. «Воронеж»: на душе у нее самой скребли кошки – заканчивался пунинский этап ее жизни.)