Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам

А Маяковский в самом конце года отправил родным в Москву очередное письмо:

«Дорогие мамочка, Людочка и Оличка!

Поздравляю вас всех с праздниками.

Мне очень хочется в Москву.

В первых числах января мне разрешают на недельку отпуск. Приеду к вам…

Целую всех.

До скорого свидания.

Любящий Володя».

А незадолго до отправки этого письма в Петрограде произошло событие, которое многие историки называют судьбоносным. Его застрельщиком стал депутат Государственной думы Владимир Пуришкевич, о котором начальник одной из думских канцелярий Яков Васильевич Глинка писал (в книге воспоминаний «Одиннадцать лет в Государственной думе»):

«Он не задумывается с кафедры бросить стакан с водой в голову Милюкова. Необузданный в словах, за что нередко был исключаем из заседаний, он не подчинялся председателю и требовал вывода себя силой. Когда охрана Таврического дворца являлась, он садился на плечи охранников, скрестивши руки, и в этом кортеже выезжал из зала заседаний».

Пуришкевичу, который, как мы помним, был не только скандалистом, но и поэтом, выпустившим несколько стихотворных сборников, в конце 1916 года должны были всё чаще вспоминаться строки из его стихотворения «Туман»:

«Когда всё смутно впереди,

Так всё полно сомненьем,

В моей измученной груди

Нет места песнопеньям».

Вполне возможно, эти строки повторял он про себя и в ночь на 17 декабря, когда вместе с Великим князем Дмитрием Павловичем и князем Феликсом Юсуповым отправился убивать царского любимца Григория Распутина. Всесильный «старец» был убит.

Юнкер Михайловского артиллерийского училища Леонид Каннегисер откликнулся на это событие стихами:

… подо льдом, подо льдом,

Мёртвым его утопили в проруби,

И мёрзлая вода отмывает с трудом

Запачканную кровью бороду.

Он бьётся, скрючившись, лбом о лёд,

Как будто в реке мёртвому холодно,

Как будто он на помощь царицу зовёт

Или обещает за спасение золото..»

Солдат Фёдор Семёнович Житков, оказавшийся невольным участником этого убийства, впоследствии рассказывал, что Пуришкевич тогда сказал:

«Это первая пуля революции».

И вскоре наступил год, которому суждено было стать революционным – 1917-ый.

Отпуск, о котором Маяковский оповещал родных, был у него с 4 по 25 января. Поэт вовсю обдумывал свою новую поэму, в которой ему предстояло родиться, прожить жизнь, расстаться с нею, вознестись на небо, а затем вновь вернуться к жизни и обратиться к грядущим векам.

А в самом конце января в Военно-автомобильной школе Петрограда состоялось награждение личного состава. В приказе от 31 числа был перечислены фамилии нижних чинов, «высочайше награждённых 13 января за отлично ревностную службу и особые труды, вызванные обстоятельствами текущей войны, медалями с надписью "За усердие "». Всего награждению подлежало 190 человек. «Ратник 2 разряда» Владимир Маяковский получил медаль на Станиславской ленте.

Так российское самодержавие отметило службу чертёжника автомобильной школы. Само же оно было уже приговорено к тому, чтобы своё существование прекратить.

Прошло три с половиной недели со дня награждения ратника Маяковского медалью «За усердие». Атмосфера в стране становилась всё более предгрозовой. Давний знакомый Бриков, друг детства Эльзы Каган, 21-летний студент Московского университета Роман Осипович Якобсон вернулся из Петрограда в Москву в полной уверенности в том, что Россия находится накануне революции – это чувствовалось по тому, как были настроены московские студенты.

Бунтарские настроения охватывали не только учащуюся молодёжь. В стране ширилось забастовочное движение. В годовщину «кровавого воскресенья» (9 января) в Петрограде бастовало 150 тысяч человек. 14 февраля прошла политическая стачка под лозунгами «Долой войну!» и «Да здравствует республика!». 17 февраля забастовал Путиловский завод.

А тут из-за снежных заносов начались трудности со снабжением Петрограда хлебом. Поползли слухи о скором введении хлебных карточек.

Посетив 20 февраля 1917 года министерство внутренних дел, жандармский генерал Александр Спиридович записал:

«Надвигается катастрофа, а министр, видимо, не понимает обстановки, и должные меры не принимаются. Будет беда. Убийство Распутина положило начало какому-то хаосу, какой-то анархии. Все ждут какого-то переворота. Кто его сделает, где, как, когда – никто ничего не знает. А все говорят, и все ждут… Царицу ненавидят, Государя больше не хотят. Об уходе Государя говорили как бы о смене неугодного министра».

Газета «Биржевые ведомости» в номере от 21 февраля сообщила, что на Петроградской стороне начался разгром булочных и мелочных лавок. Толпа с криками «Хлеба, хлеба!» окружила пекарни и булочные, а затем двинулась по улицам.

22 февраля администрация Путиловского завода объявила об увольнении всех бастовавших рабочих.

23 февраля состоялась демонстрация женщин, решивших своим мирным выступлением отметить День работниц (в советские времена его назвали Международным женским днём). Демонстрантки несли лозунги и транспаранты с требованием хлеба и мира.

На следующий день началась всеобщая забастовка рабочих, студентов и курсисток Высших женских (Бестужевских) курсов. Проспекты и площади северной столицы заполнили многотысячные колонны. То тут, то там вспыхивали антиправительственные митинги. Полиция, по словам Петроградского градоначальника, была не в состоянии «остановить движение и скопление народа». Для охраны правительственных зданий, почты, телеграфа и мостов через Неву направляли солдат гвардейских запасных полков.

25 февраля император Николай Второй (как верховный главнокомандующий он находился в ставке русской армии в Пскове) издал указ, согласно которому деятельность Государственной думы приостанавливалась до 1 апреля. Для ликвидации возникшей «смуты» было рекомендовано привлечь 170-тысячный воинский гарнизон, расквартированный в Петрограде.

Однако приказ применять против демонстрантов огнестрельное оружие вызвал у солдат бурные протесты. В полках начались стихийные митинги, на которых звучал единодушный и решительный отказ стрелять в мирных граждан.

Маяковский потом напишет стихи, которые назовёт «Революцией»:

«В промозглой казарме

суровый,

трезвый

молился Волынский полк…

Первому же,

приказавшему —