Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам

Офицеры надеялись, что ситуация изменится, и всё восстановится по-прежнему.

Бывший начальник Московского охранного отделения Сергей Зубатов, давно уже отошедший от дел, тоже сохранял (по словам Александра Спиридовича) верность старому «государственному порядку»:

«Начитанный, хорошо знакомый с историей, интересовавшийся всеми социальными вопросами, Зубатое был убеждённым монархистом. Он считал, что царская власть, давшая России величие, прогресс и цивилизацию, есть единственная свойственная ей форма правления.

– Без царя не может быть России, – говорил он нам не раз, – счастье и величие России – в её государях и их работе. Возьмите историю!

И доказательства сыпались, как из рога изобилия.

– Так будет и дальше. Те, кто идут против монархии в России – идут против России; с ними надо бороться не на жизнь, а на смерть».

Но начавшаяся всеобщая смута поставила под вопрос само существование монархии. Тем более, что Великий князь Михаил Александрович в ответ на предложение отрёкшегося брата заявил:

«… принял Я твёрдое решение в том лишь случае восприять Верховную власть, если таковая будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, через представителей своих в Учредительном Собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российского…

Михаил

3/III 1917

Петроград».

4 марта ответ Великого князя был опубликован в печати.

Когда принесли свежие газеты, Василий Зубатов обедал в своей квартире в Замоскворечье – на Пятницкой улице в доме № 49. Услышав ответ Михаила Александровича, он молча встал из-за стола, вышел в соседнюю комнату и там застрелился.

Зубатов был слишком хорошо знаком с мстительностью тех, кого он в своё время так истово пытался направить на путь истинный. Его предчувствия вряд ли назовёшь ошибочными, ведь в тот же день другой бывший начальник Московского охранного отделения Михаил Фридрихович фон Коттен был убит под Гельсингфорсом (ныне – Хельсинки) разбушевавшейся толпой.

Российский бунт, бессмысленный и беспощадный, только начинался. А письмо юнкера Николая Бурлюка матери и брату Давиду заканчивалось так:

«Мамочка, я очень увлекаюсь теософией – мир так призрачен. Тем более я убеждаюсь в жизни и открытии духа, а раз так, то всё понятно и оправдано, и я опять стал любить жизнь и людей».

Время наступило необыкновенное. События, тесня друг друга, обрушивались на россиян стремительно, каждый день приносил что-то новое.

Вечером 2 марта (сразу же после отречения Николая Второго) Временный Комитет Государственной думы образовал Временное правительство и объявил его состав:

Министром-председателем и министром внутренних дел стал член партии кадетов князь Георгий Евгеньевич Львов.

Министром иностранных дел был назначен другой кадет – Павел Николаевич Милюков.

Пост министра юстиции занял член «трудовой группы» Государственной думы (трудовик) Александр Фёдорович Керенский.

Военным и (временно) морским министром стал октябрист Александр Иванович Гучков.

Одним из первых решений новой российской власти было утверждение нового государственного гимна (вместо «Боже, царя храни») – гимном России становилась «Марсельеза», песня, которую каждый день {«всегдашне») напевал багдадский лесничий Владимир Константинович Маяковский.

3 марта «Известия Петроградского Совета» сообщили о первых шагах министра юстиции Керенского:

«Прекращение политического сыска

Решено прекратить впредь по всей России привлечение по политическим делам.

Освобождение всех политзаключённых

Решено немедленно освободить всех политических заключённых и подследственных из всех российских тюрем.

Приём всех евреев в адвокатуру

Решено принять в адвокатуру всех евреев помощников присяжных поверенных».

«Известия» сообщили также, что Керенский отправил телеграмму енисейскому губернатору «с требованием немедленного и полного освобождения членов Государственной думы Петровского, Муранова, Бадаева, Шагова, Самойлова, с возложением на губернатора обязанности и личной ответственности обеспечения им почётного возвращения в Петроград».

И в северную столицу помчались поезда из Сибири со вчерашними каторжниками, ссыльными и заключёнными пересыльных тюрем. А из-за рубежа потянулись на родину политэмигранты.

4 марта «Известия» поместили объявление:

«Сегодня выходит первый номер ежедневной газеты Центрального органа РСДРП „Правда“».

Россия начала жить по-новому. Это чувствуется даже в письмах Эльзы Каган Маяковскому. В одном из них (от 8 марта) она радостно восклицала:

«Милый дядя Володя, что творится-то, великолепие прямо!»

Эльза также сообщала, что вернувшийся из Петрограда в Москву Роман Якобсон вместе с другими студентами Московского университета вступил в милицию, что он наводит порядок на улицах, носит оружие и арестовал уже шесть бывших городовых.

Иными словами, Роману Якобсону пришлось делать то, чем ещё совсем недавно занимались работники спецслужб царского режима.

Изменилась и судьба рядового Хлебникова – очередная медкомиссия назначила ему пятимесячный отпуск. Обрадованный Велимир тут же уехал в Харьков и в армию уже не вернулся.

А Маяковский в это время организовывал митинги и ораторствовал на них. Заседал в солдатском комитете автошколы, часто заглядывал в Академию художеств и на квартиру Горького, где собирались деятели искусств. Сочинял лозунги, подписывал манифесты. И почти на каждом массовом мероприятии его обязательно куда-нибудь избирали.

В этой послереволюционной суете и сутолоке произошла ещё одна встреча его с Есениным, которую он впоследствии описал в статье «Как делать стихи?»:

«Плотно я его встретил уже после революции у Горького. Я сразу со всей врождённой неделикатностью заорал:

– Отдавайте пари, Есенин, на вас и пиджак и галстук!

Есенин озлился и пошёл задираться».

Общественностью Петрограда был образован Союз деятелей искусств, куда вошли представители самых разнообразных политических и художественных направлений, готовые начать борьбу за независимость искусства от государства. Выступая на одном из заседаний, Маяковский провозгласил:

«Мой девиз и всех вообще: да здравствует политическая жизнь России, и да здравствует свободное от политики искусство! Лично я не отказываюсь от политики, только в области искусства не должно быть политики!»

Впрочем, далеко не всегда и не везде терпеливо воспринимали активность поэта-футуриста. Он сам через десять лет в статье «Только не воспоминания…» рассказал о ситуации, сложившейся во время одной из дискуссий в Академии художеств: