Эдна О’Брайен - Влюбленный Байрон

Твердая мозговая оболочка и сам мозг — вот что их интересовало. Они, как могли бы это делать алхимики, хотели проследить мистическое в человеке. Врачи обнаружили, что череп мог бы принадлежать восьмидесятилетнему старцу, сердце — большого размера, но слабое, печень — расплата за алкоголь, желудок и почки в плохом состоянии. Все эти органы были помещены в урну для бальзамирования, кроме легких, которые разрешили оставить в церкви Святого Спиридония, чтобы местные жители могли над ними рыдать. Достать свинцовый гроб оказалось невозможно. Тело поместили в ящик, обитый изнутри жестью, к ящику прикрепили урны, затем его закрыли герметично крышкой и опечатали печатью греческих властей.

О месте похорон было много споров и ссор. Трелони, прервав свою «великую миссию» у Одиссеуса и потратив три дня, преодолел горные реки и перевалы, подвергся преследованию бешеных псов и приехал, как он утверждал, попрощаться, однако с омерзительным любопытством попросил Флетчера приподнять саван и показать ему деформированную ногу, которую Байрон старался прятать всю свою жизнь. Трелони утверждал, что никакой мраморный бюст не сможет отдать должное восхитительной белизне и правильности черт его лица. Он согласился со Стенхоупом, что Байрона следует похоронить в Акрополе. Однако лорд Сидни Осборн, британский посол в Занте, возражал, опасаясь, что гробница Байрона может быть осквернена, если турки вновь захватят Афины. Гамба, Пэрри и Флетчер приводили противоречивые распоряжения Байрона. Наконец стали известны пожелания леди Байрон, и дело сдвинулось с мертвой точки.

Гроб, украшенный шлемом и саблей, с которыми Байрон собирался штурмовать Лепанто, а также лавровым венком, был помещен в церкви Святого Спиридония. Горожане хотели, чтобы сердце Байрона осталось здесь, однако получили лишь легкие и гортань, которые были помещены в урну и вскоре выкрадены. В церквях и временных часовнях в оливковых рощах воины и горожане приходили послушать речи о величии Байрона, сына Греции, готовой принять его в свои объятья, чьи слезы омоют гроб с его телом и будут вечно изливаться на его бесценное сердце. Даже Стенхоуп, который к этому времени был в Далмации, забыл об их ссорах и стал весьма красноречив в письме Лондонскому комитету, утверждая, что Англия потеряла своего величайшего гения, Греция — своего благородного друга, но то, что осталось, — эманация блестящего ума.

Двадцать третьего мая забальзамированные останки перенесли на бриг «Флорида», направлявшийся в Англию, — по иронии судьбы тот самый бриг, на котором капитан Блакьер прибыл с первой частью денег от Греческого комитета.

Из Занта новости долетели до Неаполя к леди Блессингтон, до Флоренции к Ли Ханту и до Равенны к семейству Гвиччиоли. Письмо Мэри Шелли с соболезнованиями и все газеты скрывали от Терезы, пока ее отцу не будет разрешено покинуть Феррару, чтобы сообщить о случившемся ей лично, но у него не хватало на это мужества. Говорят, у Терезы появилось предчувствие беды, когда у порога своего дома в самое жаркое время дня она увидела свою давнюю школьную подругу.

«Фатальное сообщение» достигло Англии 14 мая и произвело эффект землетрясения. Голубой конверт с официальным письмом лорда Сидни Осборна был доставлен Дугласу Киннерду, а тот переслал его с курьером Хобхаузу, который, прочитав письмо, был «сражен горем».

Пришли также письма от Гамбы и Флетчера. Гамба писал, что Байрон умер на чужой земле, окруженный чужими людьми, но ни один человек не был столь любим и столь бурно оплакан. Флетчер, попросив извинить его ошибки, дал пространное описание последних дней Байрона.

«Байрон умер! Байрон умер!» — писала Джейн Уэлш своему будущему мужу Томасу Карлайлу, который горевал так, как если бы потерял брата. То же чувствовал и Виктор Гюго во Франции; там молодые люди в знак траура носили на шляпах креповые черные ленты. Поспешно написанное полотно, изображающее Байрона на смертном одре, было выставлено в Пассаже Фейдо в Париже; мимо него шли толпы, а газеты писали, что два величайших человека современности — Наполеон и Байрон — ушли из жизни в течение одного десятилетия. Школьникам задавали выучивать строфы из «Чайльд-Гарольда», Теннисон, тогда пятнадцатилетний мальчик, убежал в лес и нацарапал ту же горестную фразу на скале неподалеку от дома своего отца, священника.

Племянник Байрона капитан Джордж Байрон, седьмой лорд, приехал в Кент к Аннабелле и позднее говорил Хобхаузу, что оставил ее «в расстроенных чувствах» и что она хотела бы узнать о последних неделях жизни Байрона. Сэр Фрэнсис Бёрдетт сообщил печальную новость Августе в Сент-Джеймсском дворце. Августа цеплялась за ханжескую соломинку: из письма Флетчера она узнала, что милорд после первого приступа ежедневно во время завтрака клал на стол подаренную ею Библию. Похоже, это единственный засвидетельствованный случай, говорящий о том, что Байрон появился за завтраком. Хобхауз советовал ей не лелеять подобную уверенность: сам он считал, что Байрон не стал бы «в суеверных целях» использовать Священное Писание. Как преуспевающий молодой член парламента, Хобхауз сам себя назначил душеприказчиком Байрона.

И вот в этом огромном море горя и соболезнований нечто безобразное и непреложное маячило в отдалении. Затеял это нечто Хобхауз, а поддержал самым решительным образом Меррей: неудобоваримые мемуары «плейбоя» следует предать огню.

«Пережив первое ощущение утраты, я вознамерился, не теряя времени, исполнить свой долг, — сохранить все то, что осталось мне от моего друга, — его славу», — эти слова написал Хобхауз в своем дневнике. В то же самое время сэр Уильям Хоуп из уважения к леди Байрон послал ее поверенному Г. Б. Уортону письмо, указав, что будет очень жестоко и прискорбно, если ее светлость «подвергнется дальнейшим унижениям». Ощущение стыда и унижения связывалось с мемуарами Байрона, которые, как сообщил Хобхаузу Меррей, были написаны языком столь ужасным и возмутительным, что, будучи человеком чести, он не может их опубликовать.

В 1819 году, когда Томас Мур навестил Байрона на его вилле в Бренте, поблизости от Венеции, Байрон подарил ему семьдесят восемь больших листов (in folio) своих воспоминаний, написанных, по выражению самого автора, «в его лучшей, яростной манере, в стиле Караваджо». Единственным условием Байрона было, что мемуары не будут опубликованы при его жизни, в остальном он передал Муру право продавать их, если в том будет нужда. Кроме того, он разрешил Муру внести в текст небольшие изменения — добавить, что тот посчитает нужным из известных ему фактов, высказать возражения, если в том будет необходимость. Он полагал, что читатели найдут много поучительного и кое-что забавное в подробном описании его брака и последовавших за этим событий. Конечные выводы были без сомнения неумолимыми, но надо учесть, что Байрон не выгораживал и себя самого.