А. Солнцев-Засекин - Побег генерала Корнилова из австрийского плена. Составлено по личным воспоминаниям, рассказам и запискам других участников побега и самого генерала Корнилова

Молва, всегда преувеличивающая, не остановилась перед явными несообразностями, и самые невероятные слухи в десятках вариантах распространялись по лагерям.

Чтобы быть понятым, я должен здесь сделать небольшое отступление. Не у всех людей одинаковые представления о воинской чести и о том, как обязан поступить офицер в том или другом случае; в России же этики офицерства, как обособленного класса, в сущности, не существовало; само офицерство, включавшее в себя самые различные классы общества с взглядами и мнениями, сложившимися под влиянием самого неодинакового быта, самых противоречивых тенденций, в особенности во время войны, было лишь частью русской разномастной интеллигенции и было проникнуто общеинтеллигентскими настроениями. Хорошо ли это или дурно – это другой вопрос, которого я касаться не буду, но несомненно, что благодаря этому факту было лишь немного общих основных положений, которые могли служить связывающими звеньями в офицерской среде, и даже по очень важным вопросам одинаково порядочные люди могли держаться самых противоположных взглядов.

Позже гражданская война содействовала известному расслоению офицерства на более тесно связанные общностью взглядов и убеждений, более монолитные, так сказать, группы, но и посейчас этот процесс своеобразной кристаллизации представляется мне незакончившимся.

В то же время, к которому относятся мои воспоминания – весною 1916 года, один офицер мог очень часто рассказывать про другого что-либо, считаемое рассказчиком нисколько не позорящим того и даже, напротив того, доказывающим высокую порядочность того, о ком он говорит, а этот другой (офицер) считал бы то же самое совершенно недопустимым и бесчестящим.

Приведу наиболее резкий и грубый пример: всем служившим в русской армии известно, как распространены были еще с 1914 года, с самого начала мировой войны, слухи о якобы собственноручных расправах великого князя Николая Николаевича [45]со многими из принадлежавших к высшему командному составу, о том, будто он ударил по лицу и сорвал погоны с того или другого из командующих армиями и командиров корпусов за проявленную нераспорядительность и неспособность; назывались даже имена: генерала Селиванова [46], генерала барона Зальца [47]и т. д. В то время как одни относились к этим слухам не только с нескрываемым одобрением, но даже с восторгом, и именно эти слухи содействовали популярности великого князя Николая Николаевича среди части офицерства, другие, также доверяя этим, тогда еще не опровергнутым, слухам, относились к ним с решительным осуждением. При этом решающим моментом были зачастую вовсе не политические убеждения того или другого офицера: в числе офицеров, одобрявших или не одобрявших действия великого князя были люди самых разнообразных оттенков политической мысли – от крайних правых до крайних левых… Решающим моментом были именно понятия о «чести мундира» и воинской чести, признание приемлемости или неприемлемости того или иного действия для офицера и обязательность для него поступать так или иначе именно потому, что он военнослужащий и офицер, то есть решающей была этика офицерства, как общественной среды, имеющей свой особый быт и, естественно, имеющей поэтому особые традиции – желательно ли это или нежелательно, но в данный исторический момент являющейся таковой.

Точно так же, но значительно позже описываемого мною времени, в дни мартовского переворота, решающим моментом в отношении к хотя и безусловно ложным и опровергнутым теперь документально, но тогда принимавшимся широкими массами офицерства за шутку, слухам о красных бантах на груди великих князей Кирилла Владимировича [48]и Николая Михайловича [49], генерала Краснова [50]и других, были зачастую не политические убеждения, не сочувствие или несочувствие революции, а именно этика офицерства или хотя бы специальная воинская этика.

Даже теперь в Красной армии решающую роль в решении внутреннего, хотя и не выражаемого открыто отношения к тому или другому вопросу играют часто не политические убеждения того или другого лица командного состава, а именно понимание им воинской этики, иногда расходящееся даже с его партийными убеждениями…

При уже подчеркнутом мною различном понимании воинской этики и различном толковании ее требований ясно, что в числе слухов, распространившихся в концентрационных лагерях по поводу несуществовавшего столкновения генерала Корнилова с эрцгерцогом Фридрихом, были такие, которые сам Корнилов считал оскорбительными для себя, хотя их и не считали такими повторявшие их офицеры и солдаты.

Все это нервировало Корнилова и угнетало. Мне кажется, что настроения этого времени бессознательно воспитали или углубили в нем ту несомненно несколько несправедливую и предубежденную враждебность к немцам и всему немецкому, которую в нем можно было подметить. Если он был чересчур крупным человеком для того, чтобы эта предубежденность стала в нем смешной, то он все же не мог освободиться от нее, да это и было бы неестественным и психологически невозможным после всех обстоятельств его плена.

После описанного столкновения Корнилова и подполковника Машке режим, введенный Машке по отношению к Корнилову, сделался почти невыносимым. К счастью для Корнилова, Лек все же был «штаб-офицерским», то есть несколько привилегированным лагерем, что до известной степени как бы психологически связывало подполковника Машке.

Может быть, это странно звучит, но размер произвола коменданта как бы предопределялся самым типом лагеря. Это и не было прямым распоряжением австрийского командования, но это было психологической неизбежностью; размеры произвола коменданта и тип лагеря как бы логически происходили один из другого…

После столкновения с подполковником Машке слежка за Корниловым естественно должна была усилиться.

У Корнилова был в Леке денщик – Дмитрий Цезарский, или Цесарский (фамилия его в разных документах была написана различно), происходивший из Симферополя или – не помню сейчас хорошо – только имевший в этом городе маленький фруктовый киоск. Этому денщику австрийское командование обещало платить сравнительно крупную сумму, чтобы он доносил о каждом подозрительном шаге Корнилова. (Я, кажется, забыл ранее упомянуть, при описании условий жизни в плену, что во всех не смешанных концентрационных лагерях, то есть в тех, которые предназначались исключительно для офицеров, к последним назначались австрийским командованием денщики из числа пленных солдат – по одному на группу в четыре-шесть обер-офицеров и на каждых двух штаб-офицеров, военнопленным же генералам полагался каждому отдельный денщик.)