А. Солнцев-Засекин - Побег генерала Корнилова из австрийского плена. Составлено по личным воспоминаниям, рассказам и запискам других участников побега и самого генерала Корнилова

– Вы – не республиканец и никогда не были и не будете действительно республиканцем, Вы – просто изменник! – крикнул Корнилов, бросив в Мартынова стулом, на спинку которого опирался во время разговора, повернулся на каблуках и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

И таких столкновений было не одно и не с одним генералом Мартыновым, который, кстати, как я слышал, уже тут в Праге (от генерала Чернавина [54]) состоит в настоящее время на службе в Красной армии.

Но если не могло быть никакой речи о возможности сколько-нибудь спокойных отношений между генералом Корниловым и пораженцами, в искренность и неподкупность убеждений которых он не верил, то вообще по своим политическим воззрениям Корнилов не мог сойтись с большинством военнопленных офицеров лагеря Лека, как монархистов, так равно и республиканцев. Если прямота и глубокая убежденность его взглядов вызывали уважение в политически несогласных с ним офицерах, то та же прямота и искренность были причиной частых споров.

Высказывая открыто республиканские взгляды и будучи сторонником буржуазно-демократического республиканского строя и противником социализма, который он считал опасной утопией, генерал Корнилов признавал необходимость эволюционного развития государственных форм и был врагом революционных методов борьбы не только во время войны, но и в мирное время. На революционную же борьбу в то время, как Россия находилась в войне с внешним врагом, генерал Корнилов смотрел как на государственную измену.

Если во всем этом Корнилов сходился с большинством из офицеров республиканцев и даже с частью монархистов, допускавших эволюционирование государственного строя, то в своих взглядах на взаимоотношения понятий государства, верховной власти и народа Корнилов не мог согласиться с подавляющим большинством и республиканцев, и монархистов.

Корнилов был по убеждениям крайним «государственником» (употребляю этот термин за отсутствием другого, который более соответствовал бы той преобладающей надо всем идеи государственности, сторонником которой он был). В представлении Корнилова не только верховная власть (будь она монархическая или республиканская, безразлично), но и народ являлись служебными подчиненными понятиями по отношению к идее государства. «И верховная власть народов должна быть слугами государства», – говорил Корнилов. Но почти все без исключений офицеры, придерживавшиеся республиканских взглядов, держались того убеждения, что не только верховная власть, но и государство является слугами народа, благодаря чему создавалось неожиданное положение, что в этой области своих политических убеждений безусловный республиканец генерал Корнилов более сходился с монархически мыслящей частью офицерства.

Так как среди монархистов были или лица, не отделяющие в своем представлении личности монарха от государства, смотревшие на него как на олицетворение и символ государства и сливавшие воедино эти два понятия, или лица, считавшие, что монарх должен быть слугою государства и даже первым слугою своего народа, то и создавалось то положение, что генерал Корнилов не был вполне ни с республиканцами, ни с монархистами. «Будучи республиканцем, я лишь скрепя сердце подчиняюсь монархической власти, даже если она будет слугою государственных интересов, так как полагаю, что республиканская власть лучше может их обеспечить, – говорил генерал Корнилов, – но я не признаю и не подчинюсь республиканской власти, которая интересы громадного большинства и даже всего народа ставила бы выше интересов государства. В возможностях верховной власти почти всегда только проходящие и временные интересы народа и очень часто – вся судьба и будущее государства. И если бы республиканская власть постановила сохранение республиканского строя выше интересов государства и народа, я, не будучи монархистом, защищал бы тот монархический строй, который выше самосохранения поставил бы интересы государства». Я передаю не дословно, чтобы соединить несколько отдельных фраз, говорившихся Корниловым не один раз, но вполне сохраняя смысл, высказывавшихся им положений.

Если теперь эти положения, быть может, могли бы вызвать больший отклик и встретить больше сторонников, то в то время их разделяли очень немногие. Люди разных лагерей и разных убеждений, относясь с глубоким уважением к личности генерала Корнилова и его боевым заслугам, могли лишь с тем же уважением отнестись и к его взглядам, не разделявшимся ими – и это было уже явлением исключительным, так как умение уважать чужие убеждения одинаково редко встречалось и среди монархистов, и среди республиканцев, – и генерал Корнилов должен был чувствовать себя очень одиноким.

Мне кажется, что сознание этого одиночества, понимание того, что иногда более близкие ему по душевным настроениям люди могут быть фатально отделены от него расхождением в том или ином вопросе и более чуждые казаться когда-нибудь единомышленниками – было душевной трагедией Корнилова, по крайней мере, в этот период его жизни.

Был еще один вопрос, по которому генерал Корнилов, хотя имел много сторонников и среди республиканцев, но столько же ожесточенных противников в обоих лагерях. Это идея о желательности создания какого-либо надгосударственного авторитета. Отчасти под влиянием тяжести войны – не только материальной, но и моральной – и сознания той огромной психологической травмы, которую война нанесла всему человечеству, идея эта в то же время, можно сказать, носилась в воздухе и имела горячих и убежденных защитников.

Сам генерал Корнилов признавал идею о таком внегосударственном авторитете естественной и нормально-прогрессивной, но признавал образование его только естественным путем группировок отдельных держав в рамках объединения. Идеологическое и искусственное объединение путем конгрессов и соглашений и создание тем или иным образом авторитета, стоящего выше государственного, казалось Корнилову неприемлемым.

Корнилов всегда подозревал, что, как бы ни называлось и на каких основах ни действовали бы такие интернационалы на генезис, в них всегда преобладающее влияние было бы за силами, которые остались бы неназываемыми и находились за кулисами политической жизни, а интересы России никогда не были бы достаточно защищены.

Корнилов признавал подход к человечеству только исходя от личности, семьи и отечества, и любовь к отечеству стояла впереди любви к человечеству. Иной, а тем более обратный подход, казался ему более неестественным и противным человеческой природе.

В сущности же, главные доводы Корнилова в этих спорах были доводами не от разума, а от сердца, и, стараясь быть беспристрастным, я должен признать, что сторонники противоположных взглядов были сильнее и в эрудиции, и в диалектике.