Джон Рид - Вдоль фронта

Мы ходили по улицам; часовые на углах собирались и, перешептываясь, смотрели на нас, пока, наконец, не решили, что мы немецкие шпионы, – тогда они задержали нас и повели в участок. Там никто не знал, что с нами делать, и мы торжественно продефилировали в штаб, где наш новый знакомый, говоривший по-французски офицер, освободил нас, наградив часовых бранью. Бедная стража убралась в великом смущении. Им было приказано задерживать подозрительных людей, а когда они так и сделали, то им же за это попало. Весь день, через ровные промежутки времени, нас задерживали новые солдатские посты, и комедия повторялась снова.

– Скоты! – орал офицер, махая кулаками перед бедными, сбитыми с толку солдатами. – Дураки! Я вас под арест!

Мы кротко намекнули ему, что он мог бы выдать нам пропуск, который мы сможем показывать, когда нас будут останавливать, но он сказал, что не имеет на то права…

Под вечер мы стояли около бараков, наблюдая длинную колонну угрюмых австрийских пленных, маршировавших под конвоем. Стоявший на часах солдат глядел, раскрыв рот, несколько минут на наши краги, медленно водил глазами по нашим костюмам и, наконец, задержал нас и подвел к стоявшему на углу офицеру в очках.

Тот обратился к нам по-немецки, и мы ответили. Он подозрительно уставился на нас поверх очков.

– Где ваши паспорта?

Я ответил, что мы оставили их в гостинице.

– Пожалуй, надо отвести вас в штаб, – сказал он.

– Мы уже были в штабе, – заметил я.

– Х-м! – задумался он. – Ну тогда в полицию.

– Что за смысл? Мы уже были в полиции.

– Х-м! – это был тупик, так что он переменил тему. – Вы корреспонденты? В каких странах вы были?

– Мы только что приехали из Сербии.

– Как дела в Сербии?

Я сказал, что эпидемия приняла там ужасные размеры.

– Эпидемия! – отозвался он. – Какая эпидемия? – Он никогда не слыхал о тифе. – В самом деле! – равнодушно произнес он. – Скажите, как вы думаете, вмешается Италия в войну?

– Италия уже шесть недель как воюет.

– Да не может быть! – подскочил он. – Однако, господа, мне пора. Очень рад с вами познакомиться, – sehr angenehm…

Он поклонился и ушел.

Никто не знал, когда отходит поезд на Лемберг. Наш офицер телефонировал квартирмейстеру, тот позвонил начальнику сообщения, который в свою очередь запросил железнодорожную администрацию. Оттуда ответили, что ничего нельзя сказать наверняка: поезд может отойти через пять минут и завтра утром. Так что мы снова ввалились в ужасающую вокзальную толчею, прислонили наши вещи к стене и заселись в ожидании. Длинная вереница носилок со стонущими ранеными пробивалась к санитарному поезду; бегущие солдаты наталкивались друг на друга; хрипло орали офицеры; вспотевшие кондукторы безнадежно разводили руками у своих поездов, донельзя загородивших пути. Толстый полковник энергично наступал на изнуренного начальника станции, показывая на свой полк, растянувшийся далеко вдоль товарной платформы.

– Где, черт возьми, мой поезд? – шумел он.

Начальник станции пожимал плечами.

Были там кавалерийские офицеры в зеленых штанах, с широкими саблями; офицеры авиационных и автомобильных частей, у которых вместо шашек висели тупые кортики с рукоятками под слоновую кость; казаки, уральские и кубанские, в сапогах с острыми, загнутыми кверху носками, в длинных черкесках, открытых на груди и перетянутых в талии поясом, украшенным драгоценными металлами и кинжалом в серебряной оправе, и в высоких папахах, расшитых наверху золотым и красным; генералы, различных степеней «превосходительства». Были там и хромые офицеры, и офицеры настолько близорукие, что не могли читать, и однорукие офицеры, и офицеры-эпилептики. Проходили мелкие почтовые и железнодорожные чиновники, разодетые как фельдмаршалы, и тоже с шашками. Почти каждый одет в военную форму с золотыми или серебряными погонами на плечах; число и разнообразие их сбивало с толку. Редко можно было встретить офицера, чья грудь не была бы разукрашена золотыми или серебряными значками политехникумов и институтов инженеров, блестящими лентами орденов Владимира, Георгия; золотое оружие за храбрость было явлением обычным. И все они беспрестанно отдавали друг другу честь…

Через семь часов мы сели в поезд на Лемберг и попали в одно отделение с двумя ничтожными офицерами средних лет, весьма типичными для девяти десятых второстепенных русских бюрократов. Они разговорились с нами на ломаном немецком, и я спросил их о запрещении водки.

– Водка! – сказал он. – Можете быть уверены, что продажу водки прекратили не без того, чтобы нагнать потерянное другим путем. Все это очень хорошо для военного времени, но после войны у нас снова будет водка. Каждый хочет водки. С этим ничего не поделаешь.

Его попутчик спросил, есть ли в Америке обязательная воинская повинность. Я сказал – нет.

– Как в Англии, – кивнул он. – Все это очень хорошо у вас, но в России с этим ничего бы не вышло. Крестьяне не стали бы воевать.

– А я думал, народ настроен очень воинственно.

– Пуф! – с презрением ответил он. – Русский крестьянин очень туп. Он ни слова прочесть не может. Если ему предложить идти добровольцем, он скажет, что ему и дома хорошо, и он вовсе не хочет быть убитым. Но раз ему приказывают идти, он идет.

Я хотел узнать, была ли какая-нибудь организованная оппозиция войне. Первый утвердительно кивнул головой.

– Пятнадцать членов Думы, – членов Думы не могут казнить, – находятся в тюрьме за организацию революционной пропаганды в армии. Людей, которые распространяли ее в рядах армии, всех расстреляли. Почти все это были евреи…

За четырнадцать часов мы проехали только сорок пять миль. Мы часами стояли на разъездах, пропуская воинские эшелоны и длинные белые ряды молчаливых вагонов, пахнувших иодоформом. И снова пространства желтеющих тяжелых хлебов – замечательный урожай здесь.

Страна жила солдатами. Ими были набиты все станции; полки, лишь наполовину вооруженные, рассаживались вдоль платформ в ожидании своих поездов. Поезда кавалерии с лошадьми, платформы, высоко нагруженные продовольствием, беспрестанно попадались нам навстречу. Повсюду крайняя дезорганизация: расположившийся у железнодорожного полотна батальон ничего не ел весь день, а дальше громадный навес-столовая, в которой портились тысячи обедов, так как люди не прибыли вовремя. Нетерпеливо гудели паровозы, прося свободного пути… На всем лежал отпечаток безалаберно затраченных повсюду огромных сил.

Какая разница с бесперебойной германской машиной, которую я видел в северной Франции четыре месяца спустя после оккупации. Там тоже стоял вопрос о транспортировании миллионов людей, о переброске их из одного места в другое, о перевозке для них оружия, снаряжения, еды и одежды. И хотя северная Франция покрыта железнодорожной сетью, а Галиция нет, германцы построили новые четырехпутевые линии, устремившиеся через всю страну, и врезавшиеся в города через железобетонные мосты, сооруженные в восемнадцать дней. В германской Франции поезда никогда не опаздывали.