Джон Рид - Вдоль фронта

Громадный вокзал в Лемберге или Львове, по-польски, был забит пробегавшими с криком войсками, солдатами, спавшими на заплеванном полу, обалдевшими беженцами, бестолково бродившими повсюду. Никто нас ни о чем не спрашивал и не останавливал, хотя Лемберг был одним из запрещенных для въезда мест. Мы проехали через старинный королевский польский город, между мрачными стенами больших каменных построек, похожих на римские или флорентийские дворцы, – некогда резиденция самого заносчивого дворянства в мире. На маленьких площадях, между извилистыми средневековыми улицами, стояли старинные готические церкви – высокие, узкие крыши, тонкие башенки, искусно выложенные камнями, с разноцветными окнами. Необъятные постройки в современном германском стиле выдавались на ярком небе; встречались ювелирные магазины, рестораны, кафе и широкие, зеленые скверы большого города. Жалкие еврейские кварталы раскинулись на бойких улицах, заваленных мусором и многолюдных от суматохи; но здесь дома их и магазины были просторней, чаще слышался смех, и чувствовали они себя свободней, чем в других местах, которые мы видели. Солдаты, – повсюду солдаты, – евреи и быстрые, размахивающие руками поляки, – толпились на тротуарах. Повсюду раненые – выздоравливающие. Целые улицы домов превращены во временные лазареты. Никогда, ни в одной стране во время войны не видывал я такого колоссального количества раненых, как в русской прифронтовой полосе.

«Отель Империаль» был старым дворцом. В нашей комнате, площадью двадцать пять футов на тридцать и вышиной в четырнадцать футов, внешние стены были девяти футов толщины. Мы позавтракали, затерянные в пустыне этих обширных апартаментов, а затем, так как в наших пропусках значилось, что «податели сего должны немедленно явиться в канцелярию генерал-губернатора Галиции», направились в старинный замок польских королей, где местная русская бюрократия действовала теперь со своей неуклюжей бесполезностью.

В передней толпа беженцев и всякого рода штатских осаждала стол писаря. В конце концов он взял наше удостоверение, внимательно прочел его раза два-три, перевернул его вверх ногами и вернул нам, пожав плечами. Больше он не обращал на нас никакого внимания, так что нам пришлось самим пробивать себе дорогу мимо нескольких часовых во внутреннюю комнату, где за столом что-то писал офицер. Он посмотрел на наше удостоверение и мягко улыбнулся:

– Не знаю, – сказал он. – Я ничего не знаю по этому делу.

Мы спросили, нет ли здесь кого-нибудь, кто умеет говорить по-французски или немецки, и он пошел на поиски. Через три четверти часа он вернулся в сопровождении старого капитана, говорившего немного по-немецки. Мы объяснили, что генерал Лечицкий велел нам обратиться в канцелярию и что мы хотим посетить фронт.

– Я вас проведу. Вот сюда… – указал он нам коридор.

Пройдя немного, мы внезапно потеряли его из вида.

Никогда больше мы его не встречали.

Прямо перед нами на дверях была надпись: «Штаб генерал-губернатора». Мы вошли, сказав ординарцу, что хотим видеть кого-нибудь, кто понимает по-французски или немецки. К нам быстро вышел жизнерадостный полковник и представился, пожав руку:

– Петр Степанович Верховский, à votre service [7].

Мы рассказали, в чем дело.

– Подождите, пожалуйста, несколько минут, господа, – сказал он. – Я выясню ваше дело.

Он взял наш пропуск и исчез. Через час в комнату вошел вестовой и, пожав плечами, протянул мне удостоверение.

– Где же полковник Верховский? – взмолились мы.

– Не понимаю! – пробормотал он. – Не понимаю!

Я послал стоявшего у дверей вестового разыскать полковника. Через несколько минут тот появился, вежливый, как всегда, но весьма удивленный, что мы все еще здесь.

– В вашем удостоверении определенно сказано, что вам следует обратиться в канцелярию, – объяснил он, – но я напрасно проискал соответствующий отдел. По правде говоря, мы здесь очень обескуражены утренними известиями с фронта… Я советую вам пойти к князю Бобринскому, в его личную приемную, и поговорить с его адъютантом князем Трубецким… Только не говорите, что это я вас направил.

По пути к губернатору мы миновали четыре поста подозрительно поглядывавших часовых. Мы послали наши визитные карточки и были тотчас же приглашены в комнату, полную франтовато-одетыми офицерами. Они курили, смеялись, болтали и читали газеты. Молодой щеголь в гусарской форме, окруженный веселой компанией, рассказывал по-французски случай о себе и польской графине, которую он встретил в Ницце… Добродушный бородатый русский поп в длинной черной шелковой рясе, с огромным серебряным распятием на серебряной цепи, прохаживался под руку с грузным полковником, увешанным знаками отличия… Ничто не казалось более далеким от этого легкомысленного, благовоспитанного общества, чем война.

К нам подошел высокий красивый юноша со сверкавшими из-под пышных усов зубами и протянул руку.

– Я – Трубецкой, – сказал он по-английски. – Как вам удалось пробраться сюда? Для корреспондентов немыслимо попасть в Лемберг.

Мы показали массу пропусков, подписанных генералами и начальниками их штабов…

– Американцы! – вздохнул он, кусая губы, чтобы подавить смех. – Американцы! Что толку ставить рогатки, когда кругом бродят американцы?… Я не понимаю, как вы узнали, что я здесь, и почему вы пришли именно ко мне…

Мы промямлили что-то о том, что встречали в Нью-Йорке скульптора Трубецкого.

– Ах, да, – сказал он. – Он стал интернационален. Он, вероятно, и по-русски-то не говорит. Но раз вы уже здесь, чем я могу быть для вас полезен?

– Мы хотим попасть на фронт. – Здесь он с сомнением покачал головой. – По крайней мере мы думали, что генерал-губернатор может разрешить нам побывать в Перемышле.

– Я уверен, он разрешил бы, – осклабился князь. – Но прискорбные известия сегодняшнего утра… В восемь часов Перемышль заняли австрийцы!

Нам и не снилось, что он может пасть так скоро.

– Как вы думаете, они могут дойти и до Лемберга?

– Весьма возможно, – ответил он равнодушно. – В этом нет никакой стратегической потери. Мы выпрямляем наш фронт.

Затем, переменив тему, он сказал, что лично повидает генерал-губернатора и спросит, что можно для нас сделать. Не придем ли мы утром?

Поп, все время прислушивавшийся, спросил на совершенно чистом английском языке, из какой мы части Америки.

– Я прожил в Америке шестнадцать лет, – произнес он, улыбаясь. – В течение восьми лет я был священником в греческой церкви в Йонкерсе, предместьи Нью-Йорка. Я приехал на войну, чтобы помочь всем, чем смогу… Теперь я жду только мира, чтобы снова вернуться в Америку…