Джон Рид - Вдоль фронта

В соседнем отделении сидел за маленьким медным самоваром офицер в высоком чине, увешанный орденами. На ремне через плечо у него висела казачья сабля с золотой рукояткой и георгиевским темляком. Денщик, быть может, «мужик» из его поместий, звал его по-домашнему «Иван Иванович». Вскоре он зашел к нам и с чисто русским гостеприимством пригласил нас на французском языке выпить с ним стакан чаю. Разговор зашел о войне.

– Что бы то ни было, а Россию победить невозможно, – сказал он.

Я напомнил ему, что Россия неоднократно бывала бита.

– Вы имеете в виду Японскую войну. Я сам служил тогда в Маньчжурии и думаю, что смогу рассказать вам, почему нас тогда побили. Прежде всего, крестьяне ничего не знали о причинах войны, и никто не позаботился объяснить им их. Они никогда не слыхали о японцах. «Мы не злы на японцев, кто бы они ни были, – говорили мужики. – Чего ради нам воевать с ними?» А потом повсюду была страшная бестолковщина. Я видел войска, изнуренные и изголодавшиеся после сорокадневного железнодорожного пути, во время которого им не давали как следует поесть. И как только они разгрузились, их сейчас же бросили в бой, не дав ни минуты отдыха. Кроме того, тогда была водка, которая не мешает нам теперь. Перед сражением под Мукденом я видел целый полк, валявшийся в пьяном сне на земле… Это была непопулярная война – крестьяне были настроены совсем не патриотично.

– А как теперь насчет патриотизма?

– О, теперь они очень патриотичны, они ненавидят немцев. Видите ли, почти все сельскохозяйственные машины идут из Германии. Машины эти делают работу многих людей и гонят крестьян на заводы Петрограда, Москвы, Риги и Одессы. Затем немцы наводняют Россию дешевыми товарами, которые не дают ходу русской продукции, а следовательно, закрываются наши фабрики, и тысячи рабочих выбрасываются на улицу. В Прибалтике, например, немецкие помещики владеют всей землей, и крестьяне живут в нищете… Если же в России народ и не настроен против немцев, то мы объясняем… О да, теперь-то русские знают, за что они воюют!

– Так что крестьяне думают, что, побив немцев, они освободятся от бедности и угнетения?

Он удовлетворенно кивнул головой. У меня и у Робинзона пронеслась одна и та же мысль: уже, если крестьяне собираются кого-нибудь побить, то почему они не начинают у себя дома? Вскоре мы узнали, что они действительно начали у себя дома.

Поздно утром мы остановились рядом с длиннейшим санитарным поездом, на котором был императорский герб и надпись: «Санитарный поезд, подарок императрицы Александры Федоровны». Уже виднелись башни Тарнополя.

– Пойдемте, – сказал наш спутник, распорядившись, чтобы выносили его вещи. – Нам лучше пересесть на другой поезд, а то наш может простоять тут до вечера.

Мы вскочили в санитарный поезд как раз в тот момент, когда он отходил, и очутились в маленьком вагоне, разделенном широкой, грубой перегородкой. По бокам протянулись деревянные скамьи, в одном углу стояла печка, заставленная грязными котелками и кастрюлями; сундуки, жестяной умывальник на ящике, прикрепленном к стене, одежда, развешанная на гвоздях, – все это напоминало кубрик на судне.

В одном отделении сидело два средних лет офицера, небольших по чину, а в другом – полная, приятная женщина и молодая девушка. Оба мужчины и женщина курили папиросы и бросали окурки на грязный пол. На столах в беспорядке стояли дымящиеся стаканы чая. Окна были закрыты.

Девушка говорила по-немецки и немного по-французски. Женщина была ее матерью, офицер с проседью, служивший в санитарном поезде, ее отец, а второй – капитан инженерных войск – ее дядя. С тех пор как началась война, в течение десяти месяцев они живут в этом вагоне, курсируя из Вильно и Киева на фронт и возвращаясь обратно с ранеными.

– Моя мать не хотела отпустить отца на войну без себя и подняла такой шум, что он взял нас обеих… Тесть моего дяди – коллежский асессор и судья в Минской губернии, так что он помог нам достать этот вагон.

– Вы видели бои?

– Дважды, – ответила она. – Под Варшавой, этой зимой, немецкий снаряд попал в один из наших вагонов и разнес его в щепки – мы тогда весь день были под артиллерийским обстрелом. А на прошлой неделе, под Калушем, весь поезд попал в плен к австрийцам. Но они отпустили нас… Теперь мы направляемся в Вильно с ранеными. Через два дня мы опять будем там…

Снова, с обычным русским гостеприимством, появились чай и папиросы. Мы расположились и стали слушать рассказы об удовольствиях беспрестанных поездок по всему свету, наподобие их предков, кочующих русских племен.

Вокзал в Тарнополе находился в страшном беспорядке. Из длинного воинского эшелона, бросаясь за кипятком, бежали с чайниками солдаты, расстраивая ряды направлявшейся к другому поезду пехотной колонны. Офицеры кричали и ругались, колотя их ножнами своих шашек. Истерически свистели паровозы, трубил горнист, созывая людей по своим вагонам. Одни останавливались в нерешительности, не зная, идти ли дальше или возвращаться, другие пускались побыстрее. Вокруг бака с горячей водой толкалась и кричала шумная толпа. Клубы пара поднимались из открытых кранов…

Сотни сбитых с толку крестьян-беженцев, – украинцы, молдаване и венгры, – разместились вдоль платформы между своими узлами и скарбом: при отступлении русские очищали страну от всех живых существ, разрушали дома и вытаптывали посевы… Начальник станции размахивал руками в центре кричавшей толпы офицеров и штатских, тыкавших ему свои пропуска и наперебой спрашивавших, когда отойдут их поезда…

У дверей нас попытался остановить вооруженный часовой, но мы оттолкнули его и прошли мимо. Он схватился за ружье, шагнул вперед и нерешительно помялся, бормоча что-то о пропусках. Мы пошли дальше. Сотни шпионов могли бы проникнуть в Тарнополь…

– В штаб! – крикнули мы извозчику.

Вдоль железнодорожного пути, по обе его стороны, громоздились выше домов груды мешков и ящиков.

Тарнополь – город тяжелой польской архитектуры, с попадающимися иногда большими, в современном немецком стиле, постройками, – город внезапных перспектив, узких, хлопотливых улиц, окаймленных сотнями лавок, размалеванных изображениями продающихся в них товаров, улиц, кишащих евреями в длинных черных одеждах и в черных, с загнутыми полями шляпах. Выглядели они здесь лучше и менее подобострастно, чем в Новоселице. Как везде в Галиции и Польше, здесь царил смешанный запах кошера, сапожной кожи и того, что мы называем «поляк»; он наполнял воздух, отравлял пищу, которую мы ели, и пропитывал наши постели.

На полдороге мы встретили колонну солдат, маршировавшую по четыре человека в ряд – они отправлялись на фронт. Едва ли треть их была с винтовками.