Джон Рид - Вдоль фронта

На западе расстилается Золотой Рог, загибаясь и суживаясь к востоку. Он кажется листом расплавленной меди, на котором черной краской выгравированы яхта султана и яхта египетского хедива – с синими сфинксами, нарисованными на носу; пароход «Генерал», служащий отелем германским офицерам; разоруженные второразрядные крейсера – гордость турецкого флота; маленький крейсер «Гамидие», кишащий крошечными точками – немецкими матросами в фесках; и, наконец, бесчисленные стаи носящихся взад и вперед каиков, похожих на водяных жуков.

Солнце заливает потоками весь Стамбул, начиная со сгрудившихся в кучу домишек на сваях, переходя на запутанные узоры маленьких переплетающихся крыш, за которыми трудно следить самому зоркому глазу, и сияя на зубчатом гребне, вздымающемся, как музыкальная мелодия, над его семью холмами, там, где купола великих мечетей сверкают в синем небе, посылая ввысь свои копьеподобные минареты.

Я мог видеть конец внутреннего моста, упирающегося в Стамбул, и уголок торгового порта с его мешаниной судов, захваченных в начале войны. За мостом находится Фанар, где патриарх, который все еще подписывается как «епископ Нового Рима», живет в своем дворце, бывшем в течение столетий могучим источником жизни и смерти для миллионов «руммилети», – Фанар, убежище императорских семей после падения Византии, родина купцов, денежных магнатов, удивлявших Европу Ренессанса своим богатством и дурным вкусом, – Фанар, бывший в течение пятисот лет средоточием греческой расы во времена турецкого владычества. Дальше – Балата – Палациум римлян – и Айван-Серай, сумрачным силуэтом рисуются широко раскинутые развалины византийских дворцов, где стены Эммануила Комнена выступают из воды и теряются в городе. А там Эюб – священное селенье мертвецов и могил, расположенных вокруг ослепительно белой мечети, в которую не смеет войти ни один христианин, и бесконечная темная масса кипарисов святейшего из всех кладбищ, взбирающаяся по крутому холму.

Греческие и римские стены; острия четырехсот минаретов; мечети, построенные на королевские сокровища в минуту честолюбивой вспышки, овладевшей сердцем великолепного султана; другие мечети, бывшие христианскими храмами при императрице Ирине, стены которых из порфира и алебастра, – мозаика, побеленная сверху, просвечивает роскошью золота и пурпура; фрагменты арок и колонн из цветных камней, на которых когда-то стояли золотые статуи императоров, и наконец, величественно вырисовываясь над горизонтом, двойные арки увенчанного деревьями акведука.

Швейцар отеля был ловкий итальянец с нюхом по части «чаевых». Он почтительно склонился ко мне, когда я завтракал, и, потирая руки, зашептал по-французски:

– Excellence! Тайная полиция была здесь с запросом относительно вашей милости. Желает ли ваша милость, чтобы я сказал им что-нибудь особенное?…

Меня ждал Дауд-бей, и мы вместе вышли на улицу, где звенят пролетающие мимо трамваи, мальчишки-разносчики выкрикивают названия газет, напечатанных по-французски, а гостиницы, антикварные лавки, кафе, банки и посольства делают ее похожей на ободранный квартал итальянского города. Здесь все, и мужчины и женщины, одеты в европейское платье, немножко уже вышедшее из моды, – покрой и материя из магазина готового платья со второразрядной улицы Нью-Йорка. Это толпа, в которой нет определенных национальностей, – смесь всех рас, – легкомысленная, беззастенчивая и ловкая толпа людей, которых можно определить одним словом – левантинцы. У дверей немногих открытых посольств восседают традиционные посольские швейцары – черногорцы в своих варварских одеяниях, состоящих из широченных шаровар, узкой куртки и яркого, широкого пояса с пистолетами. У дверей консульств и миссий околачиваются «кавасы» в расшитой золотом форме, в красных фесках, увешанные блестящим оружием. Иногда по улице проносится элегантный экипаж с кучером и выездным лакеем, одетыми в яркие ливреи дипломатического корпуса. Но стоит свернуть немного в сторону от Grande rue (Большой улицы) или Трамвайной улицы, и вы очутитесь среди высоких домов с выступающими верхними этажами, из которых раздаются призывы полураздетых женщин, бесстыдно глядящих изо всех окон. В этих узких, извилистых улочках толпятся и ютятся воры, мошенники и все, что есть низкого и порочного среди христианского Востока. Под ногами ужасающая грязь; потоки подозрительной жидкости выливаются из окон без всякого стеснения; кругом стоит невыносимая, характерная вонь. Такие улицы тянутся на целые мили, целые кварталы отданы распутству и разврату, между тем как лицом к культурным джентльменам и изящным дамам европейской колонии повернут только бойкий и тонкий, как скорлупа, слой отелей, клубов и кафе.

Это был день, когда Варшава очутилась в руках у немцев. Вчера все немецкие учреждения и предприятия вывесили германские и турецкие флаги, чтобы отпраздновать это событие. Спускаясь по крутой улице, которая с безжалостностью современной цивилизации разрезает пополам древнее турецкое кладбище для того, чтобы можно было провести трамвай, Дауд-бей рассказал мне интересные подробности относительно этого празднования.

– Турецкая полиция обошла все дома, – говорил он со смаком, – и приказывала везде спускать германские флаги. Пришлось выдержать целую бурю, так как германское посольство серьезно обиделось.

– Зачем же вы это сделали? Разве вы не союзники?

Он сбоку посмотрел на меня и насмешливо улыбнулся.

– Никто сильнее меня не привязан к нашим тевтонским братьям; вы знаете ведь, что немцы заставляют наш народ думать, будто они мусульмане. Возможно, что, согласно германским взглядам, взятие Варшавы может считаться также и турецкой победой; но мы, знаете ли, становимся очень чувствительны по части распространения германских флагов в городе.

Я заметил, что на многих магазинах и отелях есть новые вывески на французском языке, но в большинстве случаев европейские языки совсем устранены.

– Вам покажется это забавным, – сказал Дауд-бей. – Видите ли, когда разразилась война, правительство издало распоряжение, чтобы никто в Турции не пользовался языком враждебных наций. Французские газеты были запрещены, французские и английские вывески сняты; было воспрещено говорить по-французски, по-английски и по-русски; письма, написанные на одном из этих трех языков, просто сжигались. Но вскоре оказалось, что большая часть населения по эту сторону Золотого Рога говорит только по-французски и совсем не знает турецкого; пришлось уступить. Что же касается писем – дело было просто. Американский консул протестовал, поэтому неделю тому назад в газетах было напечатано, что хотя французский, английский и русский по-прежнему запрещены, все же можно писать письма на американском языке!..