Джон Рид - Вдоль фронта

Ей не могло быть больше пятнадцати лет; у нее золотистая кожа и черные лукаво мерцающие глаза.

– Эли! – воскликнул Дауд, схватив ее за руку.

– Дай мне денег! – сказала Эли повелительно.

– У меня нет мелочи.

– Отлично, так дай мне крупных.

Дауд засмеялся и протянул ей меджидий, она вскрикнула от удовольствия, захлопала в ладоши и убежала.

– Цыганка, – сказал Дауд, – и самая красивая девушка в Константинополе. Хамди, один из моих друзей, влюбился в нее и взял ее в свой гарем. Она поселилась в Эюбе. Но две недели спустя я как-то зашел сюда и, сидя за стаканом шербета, вдруг услышал рядом звонкий голосок: «Дауд-Паша, дай мне денег, пожалуйста». Это была Эли. В течение двух недель она старалась быть почтенной замужней женщиной, так как действительно любила Хамди. Он был к ней очень добр – дарил ей наряды и драгоценности и ухаживал за ней, как любовник. Но она не могла дольше выдержать, клянчить на улицах было гораздо веселее – она любила толпу. Раз ночью она выскользнула из гарема и переплыла через Золотой Рог!

Он засмеялся и пожал плечами:

– Невозможно приручить чингани.

Мы расплатились.

– Да будет с вами милость аллаха, – ласково сказал хозяин, а турок, сидевший за нашим столиком, поклонился и пробормотал: – Афиет олсун. Да пойдет вам на пользу скушанное вами!

У пристани, где выстроились каики, каждый лодочник громко вопил, стараясь перекричать другого; слепая старуха в черных отрепьях скрючилась у стены и протягивала руку за милостыней. Дауд бросил ей медную монету. Она подняла на нас свои невидящие глаза и сказала нежным голосом: «Да будет радостен ваш путь».

– Кач парава? Сколько? – сказал Дауд. В ответ раздался гул голосов, кричащих что-то непонятное.

– Возьмем этого старика, – сказал мой приятель, указывая на фигуру с длинной седой бородой, в оранжевой тюбетейке, красном кушаке и розовой рубашке, расстегнутой спереди, обнажающей его старую волосатую грудь.

– Сколько, эффенди? – Дауд употребил почтительное выражение, которое турки применяют без различия ранга и положения.

– Пять пиастров, – ответил старик с надеждой в голосе.

– Я заплачу полтора, – сказал Дауд, прыгая в каик.

Каикджи, ничего не ответив, оттолкнулся от берега.

– Как тебя зовут, отец мой? – спросил Дауд.

– Мое имя Абдул, сын мой, – сказал старик, гребя и потея на солнце. – Я родился от Магомета Коротконогого в Трапезунде, на Черном море. Уже сорок два года плаваю я в своем каике по Стамбульскому лиману.

Я попросил Дауда спросить, что он думает о войне.

– Хорошая война, – сказал Абдул. – Все войны против гяуров хороши; разве не говорится в коране, что тот, кто умирает, разя неверного, попадет в рай?

– Ты сведущ в коране! – воскликнул Дауд. – Может быть, ты – шейх и руководишь молитвами в мечети?

– Разве надет на мне белый тюрбан? – сказал старик. – Нет, я не священник, но в молодости я был муэдзином и призывал к молитве, стоя на минарете.

– Что ему за дело до войны? – сказал я. – Лично его она не затрагивает.

Дауд перевел.

– У меня на войне четыре сына и два внука, – сказал Абдул с достоинством. Затем, обращаясь ко мне: – Ты аллеман – немец – один из наших братьев, которые не знают нашего языка и не носят фески? Расскажи мне, какой формы и постройки ваши мечети. Так ли велик ваш султан, как и наш?

Я уклончиво ответил, что он очень велик.

– Мы победим в этой войне, иншалла, если будет угодно богу, – сказал Абдул.

– Машалла! – серьезно ответил Дауд, и мне стало ясно, что его легкий европейский скептицизм – только тонкий слой лака на восьми столетиях религиозного фанатизма.

Наш каик врезался в гущу сгрудившихся каиков, шумную от крикливых и спорящих лодочников. Абдул встал во весь рост и заорал:

– Вардах! Дайте дорогу, собачьи дети! Дайте дорогу пассажирам! У вас нет пассажиров, чего же вы загораживаете пристань?

Мы положили полтора пиастра на скамейку гребца и соскочили на берег Стамбула. Пройдя через узкую вьющуюся улицу, высоко загроможденную дынями, арбузами, овощами, бочками с водой и завешанную ободранными полотнищами, подпертыми палками, мы наткнулись на изумительную толпу носильщиков-амбалов, мулл, купцов, паломников и разносчиков. По восточному обыкновению, никто из них не сдвинулся с нашей дороги – мы прокладывали себе путь пинками.

По поперечной улице, между двойным рядом солдат, маршировала вереница юношей и молодых людей – каждый из них нес каравай хлеба.

– Рекруты, – сказал Дауд-бей.

Часто мы встречали унтер-офицеров в сопровождении двух вооруженных людей, бродивших среди толпы и пытливо всматривавшихся в лица молодежи: они выискивали среди них годных людей, еще не призванных в солдаты. Рев и топот ног, яростный вой и крики боли привлекли наше внимание к соседнему переулку, где с сотню мужчин и женщин всех наций волновались перед дверьми какого-то магазина; кисти фесок танцевали в воздухе, взвивались и тонули жадные руки, вопили придушенные голоса, а там, где кончалась толпа, два полицейских лупили по спине всех, до кого только могли дотянуться, – хлоп, хлоп!

– Очередь за хлебом, – пояснил Дауд. – Сотни таких мест по всему Константинополю. В Анатолии вполне достаточно зерна, но товарные вагоны нужны армии, – так, по крайней мере, говорят.

Я заметил, что накормить город должно быть делом не особенно трудным.

– Возможно, – сказал он с ироническим кивком. – Слыхали ли вы, ходит слух, что городские чиновники попридерживают продовольствие, чтобы поднять цены? Это, конечно, ерунда, однако такие вещи случались прежде. А потом и наши германские братья более или менее ответственны за это. Они уговорили наше правительство переписать все население города – вещь, которую невозможно было сделать ни разу после пятнадцатого столетия. Но на германцев можно положиться во всяком деле. Правительство забрало все пекарни и закрыло их на три дня, во время которых было объявлено, что каждый должен выхлопотать себе хлебную карточку, чтобы иметь возможность купить хлеб. Мало-помалу нас всех зарегистрировали, ведь нужно же человеку есть. Вчера вечером, на задних улицах Пера я наткнулся на пекарню, в которой были распределены все запасы. Перед ней галдела толпа людей, не успевших получить хлеба. Сперва они разбили окна, несмотря на колотивших их полицейских, а потом начали срывать турецкие флаги, вывешенные на всех домах в честь взятия Новогеоргиевска. Они кричали: «Что нам за дело до побед! Дайте нам хлеба!»

Мы сидели, поджав ноги, в лавке Юссуф-эффенди ходжи, на Мизр Чарши, то есть на Египетском Базаре, где продаются аптекарские снадобья. Тусклый свет, проникавший через затянутые паутиной окна, расположенные высоко в сводчатой крыше, покрывавшей базарный ряд, создавал прохладную тень, насыщенную запахами парфюмерии, аптекарских снадобий, зелья и странных восточных медикаментов, кофе из Адена, чая из Южной Персии. Выбеленный свод над нами был испещрен множеством черных завитушек, петлями молитв к аллаху и змеями Эскулапа, сплетавшимися в стихи из корана. Над лавкой был вычурный, покрытый паутиной карниз из резного дерева, а оттуда, из смутного полумрака, свисали связками разные заморские предметы: нищенские чаши дервишей, сделанные из ломкой кожи морских животных, страусовые яйца, черепаховые панцыри, два человеческих черепа и, что бросалось в глаза, нижняя челюсть лошади. На прилавке и задних полках были тесно расставлены стеклянные банки и глиняные горшки, – в них сырая амбра, комья камфары, гашиш в порошке и кусках, индийский и китайский опиум и жидкий опиум из Анатолии, пучки засушенных трав для лечения чумы, черный любовный порошок для привораживания, кристаллы для полового возбуждения, талисманы для отвода дурного глаза и поражения ваших врагов, благовонное масло из роз, чурки сандалового дерева и сандаловое масло. Маленькая темная комната позади магазина была загромождена тюками и кувшинами, когда Юссуф-эффенди засветил лампу, комната выглядела и пахла так же, как подземелье Сорока Разбойников. Он задержал нас своими поклонами, размахивая правой рукой и снова и снова прикасаясь ею к своим губам и лбу. У него высокая, полная достоинства фигура в длинном кафтане из серого шелка и в феске с обмотанным вокруг нее белым тюрбаном религиозного учителя; черная, лоснящаяся борода, закрывающая его властный рот и сверкающие зубы; темные глаза, ласковые и проницательные.