Том Рейсс - Подлинная история графа Монте-Кристо. Жизнь и приключения генерала Тома-Александра Дюма

Ясно одно: распаленных политикой людей неожиданно окружили вооруженные отряды, в основном Национальной гвардии. Они прибывали на Марсово поле со всех сторон. По настоянию Лафайета правительство ввело военное положение – призывы группировок, обвинявших короля в предательстве, привели городские низы в самое скверное настроение, и положение конституционной монархии выглядело все более шатким.

Алекс Дюма и Шестой драгунский полк тоже приехали [476]на Марсово поле. Поддержание общественного порядка на массовых мероприятиях входило в число их задач, и они хорошо справлялись с этим. Они лучше солдат регулярной армии умели сохранять хладнокровие в подобных ситуациях. Драгуны были вооружены, как обычно, саблями и кавалерийскими мушкетами, но также легкими пушками.

Генерал Лафайет, командующий парижской Национальной гвардией, появился на месте событий на белом коне. «Герой двух миров» в своей обычной самодовольной и невольно аристократической манере приказал кричавшим людям успокоиться и разойтись по домам. Толпа ответила свистом и принялась забрасывать его охранников камнями.

Видя демонстративное неповиновение его приказам, Лафайет скомандовал Национальной гвардии стрелять – либо в воздух над головами толпы, либо (как говорится в некоторых сообщениях) прямо в людей. По одной из версий, парижане атаковали гвардейцев, те запаниковали и принялись стрелять в основном для самозащиты. Как бы там ни было, этот день получил в истории название резни на Марсовом поле [477]. Точное количество убитых неизвестно: в оценках фигурируют от двенадцати до примерно пятидесяти человек. Но сам факт применения насилия со стороны революционного правительства был на тот момент шокирующим: гильотине еще только предстояло дебютировать на политической сцене.

Впрочем, очень скоро насилие в июле 1791 года будет в невообразимое количество раз превзойдено массовыми убийствами во имя Революции. Если праздник на Марсовом поле в июле 1790 года символизировал отправную точку Революции, резня на Марсовом поле июля 1791 года символизировала ее будущее. К весне 1794 года, когда в Революции наступит кровавый период под названием Террор, Алексу Дюма будет грозить гильотина за одно только присутствие на месте событий в тот день. Правда, к тому времени любая связь с предыдущим правительством могла послужить основанием для немедленной казни.

Вспомните Крестовые походы [478], когда вся Европа вооружалась ради нескольких суеверий, – 13 декабря 1791 года написал Жак-Пьер Бриссо, лидер одной из наиболее влиятельных революционных группировок, в газете „Французский патриот“. – Пришло время для другого крестового похода, и у него гораздо более благородная и святая цель. Это крестовый поход ради всеобщей свободы».

Максимилиан Робеспьер – лидер соперничавшей группировки – возразил, что попытка превратить Революцию во всеобщий военный крестовый поход за свободу потерпит провал. Соседи Франции не примут освобождение из рук иностранных войск, как не приняла бы и сама Франция. Он настаивал на том, что необходимо поддерживать мир с соседними странами и сосредоточиться на идеологической чистке дома.

Враги Франции сослужили отличную службу сторонникам войны: летом прошлого года, вскоре после неудачного бегства и ареста Людовика, коалиция роялистских держав во главе с австрийским императором выступила с декларацией, в которой угрожала собрать «необходимые силы» [479]и прийти королю на помощь. На самом деле угроза была слабой (составители умышленно использовали обтекаемые формулировки, чтобы никому не пришлось переходить к конкретным действиям), и любое нормальное правительство восемнадцатого века поняло бы это и просто проигнорировало декларацию. Но во Франции не было нормального правительства: его роль играла толпа накачавшихся кофеином интеллектуалов, которая бесконечно состязалась в пылких речах в бывшем королевском манеже во дворце Тюильри. На фоне угрозы иностранного вторжения упреждающая революционная война показалась таким политикам благоразумной и даже неизбежной.

«Больно думать об этом [480], но с каждым днем становится все более очевидным: из-за мира мы регрессируем, – кипел от злости один из последователей Бриссо. – Мы достигнем обновления только кровью. Слабохарактерность, порочность и легкомыслие – эти основные недостатки, несовместимые со свободой, – можно преодолеть только лишениями».

Жак-Пьер Бриссо изведал лишения на собственном опыте. Хоть он и был сыном кондитера, он знал, что такое голод. В предреволюционные годы он вел жизнь иностранного корреспондента-фрилансера и памфлетиста, записывая свои наблюдения за событиями в Австрийских Нидерландах (Бельгии), Англии, Швейцарии и Америке. Зарабатывал он чем придется. Некоторое время просидел в долговой тюрьме в Лондоне. Низенький, худощавый, сутулый, как многие бумагомараки, он испытывал постоянную неловкость, легко переходят от робости к агрессивности. Но главный его недостаток, присущий столь многим французским революционерам, состоял в другом: уверенность в правоте своего дела (борьбе за права человека) и собственной непогрешимости переходила в нетерпимость к окружающим людям. Бриссо провел за границей больше времени, чем большинство других революционеров. Путешествуя в 1788 году по только-только возникшим Соединенным Штатам, он воспылал пламенной страстью к американской республике и ее духу «простоты, добродетели и человеческого достоинства [481], доступных тем, кто добился свободы и видит в соотечественниках лишь братьев и ровню себе». Бриссо был полон решимости перенести американские идеалы в Европу.

Одной из вещей, которые он отвергал в Американской революции, было сохранение рабства. Тут сильно нуждавшийся журналист сходился во мнении с Лафайетом и Ларошфуко, работая бок о бок с этими богатыми аристократами в рамках Общества друзей негров. Во время путешествия по Вирджинии Бриссо познакомился с генералом Вашингтоном и попытался убедить его начать новую революцию за освобождение рабов. Вашингтон отказался [482], заявив французскому гостю, что Вирджиния еще не готова к этому. Однако Бриссо настаивал, что освобождение рабов следует проводить, не обращая внимания на границы. Ту же самую логику он теперь применял к Французской революции.

Бриссо оставался страстным приверженцем идеи освобождения рабов, но зимой 1791/92 года его занимали другие невольники, нежели чернокожие в колониях. Бриссо и его последователи теперь скорее говорили о рабах в метафорическом смысле [483]. Ими были белые солдаты-европейцы из всех враждебных Франции стран – неважно, австрийцы, пруссаки, сардинцы или русские. До тех пор пока они шли против революционной Франции во имя какого-нибудь короля или императора, они оставались рабами, брошенными на борьбу с землей свободы. Тем самым революционеры принижали вражеских солдат и одновременно проводили мысль о том, что последние нуждаются в помощи и освобождении. Из риторики о рабских армиях, атаковавших Революцию, вытекала новая и срочная задача. Франции, само собой, следовало защищаться, но просто отразить нападение теперь было недостаточно. Требовалось освободить рабов от власти их хозяев, то есть распространять Революцию. С такой точки зрения грань между защитой и нападением оказывалась безнадежно размытой. Франция не могла защищать свою революцию, не атакуя.