Николай Оцуп - Океан времени

С дивной сумасшедшинкой в глазах —
Музыкой и ритмом одержимость, —
С репликой мгновенной на губах —
Что за легкость и неотразимость,—
И с каким контролем над собой:
Только взор, не лгавший от рожденья,
Выдает немногим, что с тобой…
Хрупкая, как редкие растенья,
Так естественна, как сельский труд;
Как Шопена ранящий этюд,

Вдохновенная, с такой свободой
Необыкновенной и чутьем
В том, что называют женской модой,
Ты пленяешь каждого во всем
Смелостью и простотой небрежной,
Потому что ярок и не груб
Весь состав твоей природы нежной:
Голос, руки, даже вырез губ, —
И такие, будто где-то там был
Кто-то виден им, — глаза сомнамбул.

Будничное. Ты на много миль
Выше суеты обыкновенной,
Но, конечно, — человек и стиль,
И в душе и оболочке тленной
Слито все, не меньше чем в стихах
Форма с содержанием. Желанней
Женщина в прелестных пустяках,
Чем в другом, необычайном, плане.
Но одно сливала ты с другим
В дни, когда и я увидел Рим.

Рим встречает зданием вокзала
(Малопримечательного) и
Бытом населенного квартала
В стиле всех на свете улиц. Жди
Всех чудес обещанных, откроешь
Скоро их, но даже и они
Охладят восторги. Не усвоишь
Сразу правды. Вся она в тени
Будней. Видел не таким, бывало,
Вечный город: с этим сходства мало.

Что же, пышный образ полюбив,
Ты разочарован, не впервые,
Впрочем. Вымысел, пускай фальшив,
Ярче истины. Еще чужие —
Темная от времени краса,
Стены и колонны. Не такое
Здесь увидеть думал. Небеса,
Правда, райские, но все другое:
На просторе дремлющий музей,
Древности смешенье и церквей.

Возле Капитолия пеленки
На веревке сушатся, и голь
Смотрит из подвалов, чей-то звонкий
Голос распевает, только боль
Русской песни, очевидно, здешней
Мало родственна: другой закон
Солнца и движенья — вечно вешний
По сравненью с нашим, да и тон
Всех событий, даже и несчастий,
Здесь другой… Веселия и страсти

Умница лазурная полна,
Хоть ее чужие покоряли
Столько раз и хоть бедна она.
Сладко северянину в Италии.
Понемногу для него и Рим
Быть перестает загадкой, словно
Камни; а теперь поговорим,
Наконец, сказали, и любовно
Гений города пришельца взял
За руку и лучшим другом стал…

Помню очень внятно: «Com’e bella» [16] —
Про кого-то кто-то произнес.
Я взглянул: Сикстинская; Капелла,
Где с колоссом борется колосс,
Где на вас пророки и Сивиллы,
Словно с неба, смотрят с потолка,
И на фоне гениальной силы
Сумрака могучего — рука
Нежная и стан, как стебель, узкий,
И шепнул, я спутнику по-русски:

«Погляди!» А про себя: «Когда
Взор я видел тот же? Что и чем он
Мне напомнил?» И сейчас же: «Да,
Хороша, как врубелевский Демон», —
Громко я себе ответил сам,
И видение по-русски тоже
Тихо отозвалось. По губам
Смех угадывался. Отчего же
В полумгле и полутишине
Что-то сердце разорвало мне?

Образ твой мерещился мне в детской
При молочном свете ночника,
И, бывало, у Невы советской
Что-то, словно по тебе тоска.
Чувствуя тебя всегда и всюду,
Но решив, что не реальна ты,
Я не верил, как не верят чуду,
Чтобы современницы черты
Быть могли моей подруги дальней
Копией, образчика реальней.

Их приписывая то одной,
То другой, прослыл я донжуаном.
Странно было женщине со мной,
И в любовнике недаром странном
Память изнывала от стыда,
Мне, как на ветру, дышалось трудно
От на ветер сказанного «да»,
С жадностью и ложью обоюдной,
И от соучастницы душа
Отвращалась, позабыть спеша.

Если и они бывали тоже
Иногда прелестны, до чего
Было в них и лучшее не то же,
Что мне излучает существо
Все твое. И если мне хотелось
Верить наконец одной из них,
Образа придуманная целость
Рушилась, в иронии: жених!
Страшно и злорадно искажая
То, чем может быть любовь святая.

15

Женщины, которые в народ
(И в Сибирь) идут и погибают
И семнадцатый готовят год,—
Нас теперь другие восхищают.
Мне бы легче было воспевать
Более простую героиню:
Только женщину и только мать,
Мать с младенцем, кроткую богиню,
Но, совсем без яда, простота
Многих раздражает неспроста.

Утра я люблю оледенелость,
Первых пробуждение лучей
И победу света… Мне хотелось
С героини срисовать моей
Что-то от почти неженской доли,
Что-то, что, как гению, далось
И присутствием добра и воли
И ума пронизано насквозь,
Что-то, что важнее оболочек,
Не у всех — у женщин-одиночек.

Что-то, что естественно, как шип
И цветок и стебель розы чайной,
Что-то, как литературный тип,
Убедительности неслучайной.
Вот уж не бесплотный идеал:
Серыми и длинными лучами
Взгляд ее кого не волновал?
Но легко ли с редкими дарами
Между лавром и, в шипах, венцом
Выбрать и поставить на своем.

Ты не то что не хотела славы —
Тень ее хватила бы другой,
Но за нею даже шаг лукавый
Никогда не сделан был тобой.
Ты ее спокойно принимала
Без надменности и слепоты,
Даже без иронии сначала,
И какая же загадка ты
Посейчас для многих, слишком многих
Благодушных и к себе не строгих.

Слава, между прочим, просто так,
Да и что же может быть другого,
Если есть избранничества знак.
Строго, чтобы не сказать сурово,
Судишь ты себя и жизнью всей
Что-то необыденное, что-то
Независящее от людей
Выражаешь, вся твоя забота:
Не обидеть, не кривить душой
Ни с другими, ни с самой собой.

Осенью улавливает ухо
Желтых листьев шелест на лету,
Лучше бы не помнить, что старухой
Будет и красавица в цвету.
Что мучительней и бесполезней,
Чем с природой спорить за себя?
В черном окружении болезней,
Новой жертвы сразу не губя,
Понемногу, в несколько приемов,
Вялая от морфия и бромов,

Вырывает смерть последний вздох.
Из давно измученного тела,
Лучше бы, не мешкая, врасплох,
Бросилась она и одолела.
Что же — покоряться и стареть —
Никуда от этого не деться,
На лицо прекрасное смотреть,
Любоваться и не наглядеться
И вздыхать и думать: не одна
Светлая у жизни сторона.

Отчего же столько в человеке
Нежности всему наперекор:
В нашем увядании навеки
От всего, что было до сих пор,
День за днем какая-то частица
Открывается, одна другой
Черточка сменяется, и длится
Разрушение, и в теневой
Жизни мы узнать уже не в силах
Столько лиц, пленительных и милых.

Ты еще прекрасно-молода,
На веку твоем, еще коротком,
Лучше не бывали никогда
Четкий угол шеи с подбородком,
Юных глаз привычка не мигать,
Их невыразимая огромность
И, как будто птицей можешь стать,
Легкие движения и скромность,
Выпадающая тем на часть,
Кто не взял, а лишь приемлет власть.