Николай Оцуп - Океан времени

Как не плакать, вспомнив эту фразу.
Да за все, за все расплата есть!
Отчего мы узнаем не сразу,
Что такое воля, долг и честь?
Воля — ни уступки, ни подделки…
Долг — не паника и не совет
Разума увертливый и мелкий,
Честь — не имени, не эполет,
Но души, того ее закала,
Чью возможность ты мне доказала.

Только жребий на земле сердец
Даже не великих, величайших:
Слушая не то, что шепчет льстец,
Помнить все до черточек мельчайших,
Знать, что даже избранный предаст,
Что повсюду кроется измена
И…спасать…могильный виден пласт
Каждому и совести геенна
Из того земного далека,
Где религиозная тоска.

Раньше чем пошли путем кровавым
(Лишь вторым пока еще) войска,
Ты меня иным, незримо правым,
Повела… Народы и века
Заинтересованы в исходе
И такой войны. Ее ведут
Многие (премного и пародий).
Только дни победы настают
Не для малой радости непрочной
Лишь в беде и только в час урочный.

9

«Без меня что у тебя в груди?
Ни любви, ни муки… Ветер свищет.
Сам свою судьбу опереди.
Близ меня она тебя не сыщет.
Если от тебя я отойду,
Собственной твоей не хватит силы
Новую предотвратить беду».
Человек — подобие могилы.
Кто мне это говорит? Она?
Или Он с моей печали дна?

Ты не спишь, безмолвствуя часами,
Рядом на кровати, на другой,
И не только столик между нами —
Грех и мой, и — глубже — мировой…
Снова плод убийственный надкушен
(Не последний и не первый раз),
И опять кощунственно нарушен
Духа (вседержителя) приказ,
Чтобы снова ночью гефсиманской
Смысл раскрылся жертвы христианской.

Что же постояло за меня?
Сила исповеди неприкрытой…
И опять мы рядом, но стеня:
Прощено, да только не забыто.
И пока, безмолвствуя, не спит
Одинокая моя подруга,
Вижу Мефистофеля — Лилит
Взором, потемневшим от испуга.
Вижу тайну Евы: тень ее,
Омрачающую бытие.

Где мои друзья? Одни убиты,
Стыд и недоверие в других.
Сам я без опоры, без защиты,
Оглушен, измучился, притих.
Есть же обаянье и у девки,
Улыбающейся на углах,
Но хозяйничает для издевки
Некто посерьезнее в сердцах,
И не улыбается денница,
И тебе от холода не спится.

Дышит тельце, может быть в жару,
Дорогое. Подойти не смею,
А ведь ты не меньше на ветру
С гордостью и чистотой своею.
Ласка ненавистно-цепких рук,
Впившихся, как клещи, в вечно-бабье,
Для тебя страшнее, чем паук.
Только если не желанье рабье,
А насквозь сияние она, —
Ты любовью не оскорблена…

О Филоне из Александрии,
Иудее-эллине, в тетрадь
Записал я справку: две стихии,
Продолжающие воевать
И в Двадцатом веке, чудно слиты
У него, хоть Библии своей
Он не уступил бы, Теокриты,
За стихи… Искусство холодней,
Чем добро, и с ним почти в разладе:
Крест сопротивляется Элладе…

Столик между нами, а над ним
Елисейские поля блаженных,
Где над милым навсегда живым, —
Легионы братьев несомненных.
Угадал ли Федоров? Нет слов?
Есть раскрытие и увенчанье?
Не построить на костях отцов
Смертному бессмертие? Страдать
Если накалится добела,
Видит, чем и как душа жила.

Вот отец. Я был еще ребенком
В дни моей болезни он со мной
Нежен был: его я бороденку
Осмелевшей теребил рукой.
Было у него талантов много,
И казалось, что сильней его
Нет на свете никого. Он трогал
Нежно кудри сына своего,
А потом рука его застыла,
И услышал слово я: могила.

Был и не осталось ничего!..
И к чему хорошие отметки,
И халва, и лыжи?.. До того
Сон невинности… А после — едкий
(Трупный) яд. Когда он в жилы влит,
Все вокруг особенно тревожно:
Грех, как смерть, ребенка не щадит,
Полутайной обольщая ложной,
Знал ведь и блаженный Августин,
Что силен не только Божий Сын.

Исповедь… Ну да. Читайте, люди,
То, что вы скрываете, не я:
Повесть о спасении, о блуде
(Знаю, что у каждого — своя).
В сокровенной и обыкновенной
Бедственной истории моей
Есть зато и солнце всей вселенной,
Отраженное, как в капле, в ней…
В первых главах моего романа
Над тобою — римская Диана.

Покровительница каждый год
Обновляемых весной растений
Благосклонна к женщинам. Охот
Вдохновительницу, лунный гений
Любишь ты и в зрелые года.
Тоже друг цветам и дочкам Евы,
Зависти и ревности чужда,
Ты с уверенностью королевы
Шествуешь, и твой насущный хлеб
В праздничные дни — Эллада, Феб.

Но духовные прозрели вежды,
И языческий не устоял
Под лучами жертвы и надежды
Мнимый совершенства идеал.
Преображена в одно мгновенье,
В чувствах и сознании вполне, —
Ты мое больное раздвоенье
Обличила яростно во мне.
Ты с пророками, не я. Ты — сила:
Злу во мне и Злу не уступила.

Моисей так вывел свой народ
Из Египта, как меня вела ты.
Посуху, среди покорных вод,
Шел и я и верил же, проклятый!
А потом — скольжение опять
В ложь и наказание в пустыне
(Вождь и там не мог не помогать)…
И почти у цели от святыни
Отрекаюсь и священный гнев
Твой благословляю, оробев.

Ведь тебе уж не коллега-вздорник
Реплику на сцене подает,
А любой во времени затворник:
Ты среди сомнений и невзгод,
Где могла, достоинство Адама
Поднимала над грехами вновь…
Ты — средневековых песен дама,
И всегда и всюду ты — любовь,
В темной буре атомных энергий
Я счастливей, чем толстовский Сергий.

С ним смирение, со мною — ты,
С ним — идея, ты же плоть живая
Той, непостижимой, красоты,
Чьи соблазны преодолевая,
Поднимаешься ты над землей…
А лежишь беспомощным комочком.
Сквозь непоправимое, с тоской,
Все же, разлученным одиночкам,
Вместе по таинственным следам
Выбраться на волю надо нам.

И меня укором ободряя,
Ты проговорила, взор во взор:
«Я ведь тоже грешница… святая?..
Что за помраченье! Что за вздор!
Но меня мое же поразило
Невнимание к судьбе чужой
Раз и навсегда. Лет двадцать было
Мне тогда. В моей ошибке той
Надо, может быть, искать причину,
Отчего тебя я не покину».

Значит, так: простила, не забыв…
Все нужней и проще наша драма:
В трепете символики я жив,
В колоссальных образах ислама,
В откровениях буддиста, в том,
Что лишь возле логики философ
Знает поэтическим чутьем,
Как о минералах Ломоносов,
Но воистину владеет мной
Тайны обаяние одной…

Строчка, даже целая страница
Выразит ли долю чувств моих?
Дописаться бы, договориться…
Там же, где потом утратил их,
Силы я нашел. Но есть Лукавый
(Ум народный никогда не лгал).
Ты одна, имеющая право
На меня (что сразу я признал),
Только не в тюрьме, забытой скоро,
Даже не в обители приора,