Николай Оцуп - Океан времени

Сын меня, паралитичку, мучил,
На него ты, кулачонки сжав,
Бросилась, и от твоей падучей
Изменился у Петруши нрав».
И душа вторая в том же стиле:
«Я была поганой для родных,
Мужу изменила: Вы обмыли
Тело грешное, а в них, живых,
Память обо мне вы освятили,
Сердце Mario мне возвратили».

И одна из многих душ других:
«Я Камилло. Слезки ты утерла
Двум сироткам. Воспитала их».
И еще одна: «Мне Альдо горло
Перерезал и себя казнил,
Твоего не пережив укора…»
«Мы расстрелянные, — заключил
Монологи эти голос хора, —
Наших похорон добилась ты,
На гробах рассыпала цветы…»

«Видишь, я и в небесах встречаю
«Скромных, — мне сказала ты, смеясь.
Братом гения не величаю,
Но кому я сердцем отдалась,
Тот меня запомнил. Муки слова
Для тебя, а мне — сердца живых…»
Только бы тебя увидеть снова
На земле», — я прокричал и стих…
Где-то рядом ложечка упала,
И действительность задребезжала.

Острая физическая боль…
Вот когда на все глаза открыты!
Неподдельная, как хлеб и соль,
Грозная, как за стеной убитый.
Где и что со мной произошло?
Различаю: «Riso? macaroni?..» [61]
Облако сверкает сквозь стекло…
Вспоминаю женщину в вагоне,
Но теперь не страшная она:
Льется свет — не только из окна…

Боль! На черном и багровом фоне
Кто-то луч на землю наведет,
И благословенные ладони
Вытрут лоб и передвинут лед.
И опять ногтями в одеяло
Вцепишься, опять на целый мир
Ты один. Еще больнее стало.
Снова марля, вата и эфир.
Как же все это соединимо
С нежностью, почти неизъяснимой?

Сердце, умирая, тем нежней
Любит жизнь, чем стук его сильнее.
Что же я без помощи твоей?
Забинтованный до самой шеи,
Отчего я вижу, глаз скосив,
Луч иль это ложечка и склянка?
Ясно лишь одно: еще я жив.
Слышу: «Si quest’anima е stanca» [62], —
И припоминаю, как несли
Где-то там, на том краю земли.

Белые крахмальные наколки,
Коридор и серия палат.
Люди, как израненные волки,
Стонут и во все глаза глядят.
Две сестры щебечут, как пичужки,
Но зрачки голодные не их
Так отчаянно зовут с подушки —
Надо умирать среди чужих.
Сердцу вновь открыться одному бы!
«Где ты?» ссохшиеся шепчут губы.

«Здесь!» И вдруг, совсем глаза открыв,
Вижу… «Нет, не верю. Неужели?
Значит, все это лишь перерыв?
Ты со мной?» — «Конечно. Три недели
Лихорадка у тебя и бред.
Слышала я, что тебя томило:
Анненский, Фамира-Кифаред.
Вспомнил даже моего Камилло…»
«Ты меня прощаешь?» «Да, прощу
Комнаты для нас уже ищу».

7

Как у солнца спутники-планеты
Занимают и тепло, и свет,
Так в сияние твое одеты
Верные, не только твой поэт.
Нет, я не один, хотя и слабый,
Верую в тебя, а ты одна…
Или ревновать к земле хотя бы
Солнца луч посмела бы луна.
Я один из тех, кому светила
Ты лучами главного светила.

Нас немного: притяжение
Нечто вроде строгого отбора,
Скупо окружение твое;
И тебя сопровождала свора
Тех и этих — у красавицы
Спутники иные неизбежны:
Фанфароны, подлецы, льстецы,
И Пьеро, и раненный и нежный,
И самовлюбленный Арлекин,
И певец (конечно, не один!).

Все это подобно пыли звездной,
Чтобы в ней сложилось иногда
Солнце новое. И виртуозной
Обольстительницы «нет»; и «да»
Ни к чему: ни девы добродетель,
Ни провинциальная краса,
Ни блистательнейшая на свете, —
Не взойдет, как ты, на небеса
Из миров туманности банальной
Без какой-то магии астральной.

Небеса… но это не экран,
Где мила очередная дива,
Это — беспредельный океан
Пустоты, и в ночь его разлива
Только мысль летит, осуждена
Замерзать, ответа не давая
На вопрос, зачем летит она.
И туда, печальная, живая,
Ты уводишь вечности глотнуть
От людей немного отдохнуть.

Как могла бы женщина такая
Быть светилом только для меня
Мглу в отчаянье пересекая,
Вся навстречу твоего огня
Не одна рванулась жизнь-комета,
Только не задерживала ты
Их, случайных. Верная планета
Вырвана тобой из темноты,
И ее дальнейшее движенье —
Встречи незабвенной продолженье.

Как Сатурн и Марс или Уран,
Как Земля, Юпитер и Меркурий
И еще немногие, туман
Звездной пыли и чужие бури
Позабыв для солнца своего,
Отдали ему свои орбиты, —
Так не для меня лишь одного,
Но и не для многих, ледовитый
Океан всемирной пустоты
Жарким светом заливаешь ты.

Вижу человека в серой шляпе
(Снял ее перед тобою он
И держал, как розу, в мягкой лапе),
Пристально-почтительный поклон.
Он не молод, а почти красавец
И какой-то ладный: кость умна.
Гнется и ломается мерзавец,
У таких же — как струна спина…
Гордый, без усилия приятный,
Очень сдержанный, высокий, статный.

Тут же познакомила ты нас,
И такими он смотрел глазами,
Словно душу я ему потряс
(Не моложе он меня годами,
Но тюрьма и Рим и то за мной,
Что навеки человека старит),
И любовь его, и ум живой
Все ему раскрыли: жизнь ударит
И его… Бесценное отнять
У тебя мне суждено опять.

О каких особых недостатках
Этот умный и надменный взгляд?
Был он вежлив и, хотя, в перчатках,
Очень прост (ему, пожалуй, брат —
У Толстого радующий Левин),
Говоря со мной наедине
(Ты была в отъезде), был он гневен
И печален: «Дорога и мне
Издали, как лучшее на свете,
Та, кого вы любите. Ответьте

Только на один вопрос: что с ней
Дальше будет? Ведь юна больная,
И не долго жить на свете ей,
Так за всех и каждого сгорая.
Доконала бы ее нужда.
Ждет ее уход благоговейный,
Мне она ответила бы «да»,
Освятила бы наш круг семейный,
Если б вы уверили ее,
Что могли бы жить и без нее.

Мать моя, сестра и даже слуги
Два-три дня гостившую у нас
Полюбили без ума. На юге
Страшен каждому недобрый глаз,
Добрый же спасителен. Ей будет
Хорошо. Когда на всех подул
Ветер зла и погибали люди,
Здесь она не убоялась дул,
На нее направленных. Посмела
Доказать, что дух сильнее тела.

Литераторы и гордецы,
Вы, конечно, это воспоете,
Но себя не спросите, слепцы,
Что вы ей измученной, даете.
Я не смел бы это говорить,
Если бы она не рассказала
Мне о вашей подлинности. Жить
В отдыхе, в искусстве ей пристало.
Там у нас могли бы цели те
Вновь во всей раскрыться полноте».

«Понимаю. Вы уже не первый.
Но жалеть она не сможет вас.
Успокаивает даже нервы
Сила мужественная. Сейчас,
Именно сейчас, ей только это
Помогло бы, если бы она
На любовь не наложила veto:
Как монашенка, она верна
Страшному и строгому обету.
Черточку вы упустили эту…»