Николай Оцуп - Океан времени

Отделяется за годом год
От тебя, живущий, все, что было,
Наступил и для тебя черед
Познакомиться с твоей могилой.
Кажется, что это не всерьез:
«Да, случается (и пусть) с другими,
Но уже подходит паровоз
Тот, с глазами желтыми и злыми,
Хочешь или нет, а надо в путь…
Куплены билеты… Что ж, везут…»

«Барин, а, везуть…» — «Везут, пожалуй…»
Что за выговор?.. Ах да, мужик,
Лгун и пьяница, но добрый малый!
«Папеньку-то хоронили… Шик!»
«Что ты брешешь?» — «А теперь сыночка,
То есть вашу милость…» — «Я живой…»
«Нет, шалите, барин. Точка». — «Точка?»
«Да-с, холодненькая. Под землей…»
Так на станции устало бредит
Тот, кто с первым поездом уедет…

Как от мухи, слабо на стекле
В сентябре жужжащей, как от мухи,
Догадавшейся, что мир во зле,
Как от умирающей старухи,
Жизнь уходит от меня… Куда?
Что-то было… Что же? Не впервые
Надо мной горячая звезда
Греет воздух. Я, Как все живые,
Благодарен… Хочется любить,
Да нельзя… Не это учит жить.

Смерть вошла и ехала в вагоне,
Место против моего заняв.
Это не мираж потусторонний,
Это — человеческий состав.
Волосы как желтое мочало,
Жутко-пристальный, бездонный взгляд…
Много эта женщина страдала,
Черный неспроста на ней наряд,
И не стала бы как жердь худая,
Самых, горьких слез не проливая,

И, безумием упоена,
В той же буйной и застывшей позе
Не сводила глаз с меня она,
И шептал я о почивших в бозе
Чепуху, но сквозь ее черты,
Как бы накануне разрушенья,
Предо мною возникала ты
И твои звучали обвиненья,
Превращая в ранящий укор
Незнакомки сумасшедший взор.

Опустил я голову в ладони
И глядеть напротив не хотел,
Часа мы не провели в вагоне,
Но тогда-то я и постарел.
Словно мне внушала смерть живая,
Что отныне я похоронен,
И хотя молитва никакая
Для закоренелых не закон —
Но меня утешила бы книга:
Кары, одиночества, пострига.

Нет, увы, на круги не своя
Ветер возвращается… Другие
Начинают жить… Не ты, не я…
Трудно и ошибки молодые
Исправлять, ошибки зрелых лет,
Злее и уже непоправимы.
К самому себе возврата нет.
Плачу я, но в облака и дымы
Все, чем жили мы, обращено,
Было и развеялось оно

Вымирающие, как ацтеки,
Люди цельные редеют. Сам
Веру я разрушил в человеке,
Варвары так разрушали храм…
Не вернешь, не сыщешь, миг упущен.
Рок обрушивается на всех:
Колокольчик за окошком. Пущин.
Двух друзей объятия и смех…
Но дальнейшее — сквозь вой метели
Реквием женитьбы и дуэли…

Знал, что от судеб спасенья нет
И что всюду страсти роковые, —
Бедами настигнутый поэт.
Можно выносить удары злые
Долго, но последний страшен крик…
Изменил я делу жизни целой.
Горе велико, и грех велик,
И к тебе взывая: чудо сделай,
Невозможного прошу. И вот
Кара: то, что было, кто вернет?

6

Жив за гробом человек любовью:
Чем сильней к нему привязан был
Остающийся, чем горше вдовью
Память лик ушедшего томил, —
Тем он радостнее в запредельном.
Оттого что я сошел с ума,
О таинственном и неподдельном
Мне рассказывала жизнь сама:
«Взять советую в дорогу (в вечность)
Чувств обыкновенных человечность».

Все, кто умер, то есть раньше был,
Продолжают жить, пока любимы.
Всех, кто мне хотя бы в слове мил,
Встретил я, стихами их палимый.
Первым был, конечно, Данте, с ним
Рядом им возлюбленный Виргилий.
«Те, кто умер, но еще любим,—
Оба словно эхо повторили, —
Продолжают жить». Сквозь облака —
Лик луны и лики — сквозь века

Смутно я увидел. «Алигьери, —
С наслаждением мой смертный рот
Произнес. — И ты бы должен вере
Послужить, как можешь». Строго тот,
Чье назвал я имя: «Ты земную
Любишь славу, а ведь я в твоем
Сердце потому и существую,
Что и ты божественным огнем
Жить хотел бы». — «Но твои терцины
Для меня — поэзии вершины».

«Что они без духа? Благодать
Радостнее, чем искусство слова,
И сильней ребенка любит мать,
Чем поэта любят дорого».
И быстрее, чем явились мне,
Оба вдруг исчезли великана,
И сказал я: «Все легко во сне…
Пушкина бы встретить…» — «Слишком рано, —
Чей-то голос мне сказал, — Он там,
Где душа Эллады, ты же сам

Променял ее на Иудею,
Эту для религий меру мер…»
«Хорошо, ты подал мне идею,
Мне бы Достоевский, например,
Больше подошел в моем безумье
И преступном, и…» — «Не бойся зла, —
Дух проговорил. — Оно угрюмей,
Чем добро, но добрые дела,
Если яда не преодолели, —
Пустоцветы: ни следа, ни цели».

«Достоевский, это голос твой.
Я тебя узнал». — «Меня ты любишь,
Оттого лишь я перед тобой».
«Да, но ты, увы, надежду губишь».
«Не надежду, а самообман.
Вот ты лермонтовское припомнил.
Он как я: нам веры подвиг дан…
Кто бывал Иуды вероломней,
Дорасти надейся до Петра…»
«Нет, моя проиграна игра:

С равнодушного ума сошедший,
Кто я, презирающий людей?
Оборотень, червь…» — «Зато нашедший
Ту любовь, которая живей,
Чем придуманные героини».
«Страшно мне. Ее я предал сам…»
«Чтобы мы страдали от гордыни,
Унижения даются нам:
Даже совесть на земле больная,
И спасет лишь родина иная».

И замолк тот голос, и на стон
Ты, печальная, сама явилась,
И в бреду шептал я, умилен:
«Ты ведь снишься мне». — «Все время снилась,
Даже наяву: любовь есть сон».
«Нет, не говори, все может сниться,
Но не это». — «Бедный, ты лишен
Счастия навек!..» И вновь мутится
Ум, и вновь из вечной глубины —
Полуявь, как Ремизова сны.

«В Петербурге мы сойдемся снова…
«Некому сходиться, дорогой
Осип… Нет тебя, нет Гумилева…
Стала и Ахматова седой,
И, как я, — не молоды Иванов,
Адамович, братья по весне,
По судьбам: ни фальши, ни туманов,
Ни надежды… Тени на стене,
Лед на лбу и ясное сознанье,
Что твое со мною состраданье».

Там, где бледной тенью стал Анхиз,
Тенью рук Энея обнимавший,
Где нет радости (не ввысь, а вниз),
Спит тяжелым сном туда попавший,
Надо же когда-нибудь и мне
Темные вообразить пределы
И увидеть глубоко на дне
Бывшего туман оледенелый,
Всех, кто жил на свете; и попал
В Тартара чудовищный подвал.

Общечеловеческую сказку,
А не только русскую, храни,
Детство и последнюю развязку
Видит зрелость в роковые дни.
И всего для мудрости блаженней
То, что всем принадлежит сердцам,
И умерших, но любимых тени
Все охотнее приходят к нам
Здешнее к иному подготовить:
«Не робей: и ты, и мы — одно ведь!

И лучей подобье голубых
(Хорошо, что не похожи трупы
На освободившихся от них),
Души-одиночки или группы
Целые, как голубиный рой,
При твоем волнуясь приближенье,
Стали говорить наперебой:
«Барышня, Фалеевых именье
Помнишь? Я — Лукерья. Ты была
Девочкой, когда я умерла.