Николай Оцуп - Океан времени

Памятник себе нерукотворный,
Женщина, воздвигла ты у нас.
Родины великой и просторной
Волю воплотила… в добрый час.
Нам о Зое, о Козьмодемьянской,
Рассказали, да таких ведь тьмы.
Но и в бедной доле эмигрантском
Кое-что проделали и мы
Для других по образу России
Честь и слава матери Марии!

Мать Мария, светится она
В памяти, как мучеников лики,
Но и поскромнее имена,
Ну хотя бы Оболенской Вики,
И Волконской, или Сарры Кнут,
И других, неведомых, но равных, —
Разве в сердце места не займут
У наследниц будущих и славных,
И дела учительниц своих
Вспомнить не захочет кто из них?

У тебя заметные заслуги
В том же (незаметных и не счесть),
Как у тех, кто в холоде и вьюге
Родины отстаивали честь.
Воплощенное сопротивленье
Злобе и насилию всегда,
Ты была как предостереженье
В эти подловатые года,
И наотмашь кулаком бандита
Дважды по лицу была ты бита.
По лицу ты бита кулаком,

По лицу, которое любили
Неизвестные тебе, но в ком
Только чувство доброе будили
Одухотворенные черты…
Не игры высокая забава —
Главное: свободе служишь ты!..
Слава рыцарскому веку, слава!
Для него важнее героинь
В ямочке ладони героин.

Он холодный любит порошочек,
Он и говорит немного в нос.
Вырос он из величайших строчек:
В Достоевского корнями врос
(Неуменье обращаться с ядом).
Он, помилуйте, — христианин,
Впрочем, Ницше, тронутый де Садом,
Тоже в нем… И как же, века сын,
В зле идей и бомбовозов шуме,
Как же и тебе не обезуметь?

5

Сумасшествие… Когда одно
Делать хочешь, делая другое.
Тихо начинается оно:
Неужели это было мною?
Кто во мне и почему возник?
И откуда ты, вторая воля?
Сердце изолгалось и язык.
Выше сил моих, да, выше: доля —
Собственную смерть в себе самом
Взращивать… Сгорю, сгорю живьем!

На губах лукавая усмешка:
Ницше и Поприщин — полубог
И чиновник. И огню: доешь-ка
То, чего осилить я не мог.
«Фердинанд Второй, король испанский!
«Я ни слова!..» — «Гений века!» — «Я!»
Дальше про халатик арестантский,
Дальше семиглавая змея
Схоластическая одноглавой
Стала и промолвила гнусаво:

«Кто ты?» — «Вот и я хотел бы знать,
Кто ты…» — «Я такой-то, я как люди,
Были у меня отец и мать,
Ты же… Кто ты?» — «Я в твоем сосуде
Вечное, бессмертное…» — «Стара
Сказочка: и ты умрешь со мною,
Если ты мое…» — «Умри, пора!..»
«Ну а ты?» — «А я могилы рою».
«Кто же ты, могильщик?» — «Я — ответ,
И всегда один и тот же: нет».

«А, так вот кто с этим или тою
Разлучал меня, оклеветав
Дружбу…» — «Дружбы нет…» — «А то, порою
Вроде рая?..» — «От себя устав,
На чужое молишься». — «А в небе
Жизни продолженье?» — «Жизни нет
После смерти». — «Хорошо… А жребий
Знать и это, но идти на свет…»
«Ты боишься мрака? Чем дневное
Лучше? Ночь хотя бы о покое…

Одного желай: не быть…» — «И всем
Говоришь ты это?..» — «С кем угодно
Сговорюсь легко…» — «Холодных схем
Ты холодный дух…» — «С тобою сходный,
Бедный брат-мыслитель». — «Клевета:
Я люблю природу…» — «Паучиху…»
«И людей, ведь между ними та».
«Говори о ней почаще лиху,
Вот и сглазишь…» — «Вон отсюда, вон,
Лихо одноглазое!..» Но стон

И проклятия не помогают…
Надо вытерпеть… «Один совет,
Будь правдив!» — «Но ближние мешают…»
То-то же… На благодушный бред
Брызжет — и на все миры фантазий —
Просвещенье серной кислотой…
Лучше так, чем якобы в экстазе
Грезить о реальности иной.
«Да» — подделка! Ну же, выбор сделай
Между ним и мною. Ты ведь смелый!»

«Да» — самодовольное, с тупой
Важностью твердящее все то же…
«Да» — успех, и слава, и покой,
Но прислуживающий вельможе
(А сидит вельможа в небесах).
«Да»: простить во что бы то ни стало
Тьму бессмыслиц (помогает страх),
Опустить на бездну покрывало,
Все противоречия смягчить,
Чтобы жизнь удобнее прожить…

Музу обольщениями нежишь,
Друг-романтик, только берегись,
Не уйди в одно из двух убежищ
Для разочарованных: спаслись
Многие в безумие от мира
И в самоубийство. Сколько раз
И какая умолкала лира…
Батюшков… А то, что глубже фраз
В пафосе высоком Озерова…
В одиночестве ума больного…

Сумасшествие! Влечет, влечет
И меня в обманчивую пристань.
Хорошо, когда у слов и нот
Гете выверенная и Листом
Мера, отражающая строй.
Но когда от поздних сожалений
Места не находишь, сам не свой,
Что тогда и счастья дерзновенней,
И от истины — на волосок?..
Можно в сердце, можно и в висок!

Я не раз припоминал, Кириллов,
Как за шкафом ты стоишь и ждешь,
И меня, как в лихорадке, било:
Струсишь? Не посмеешь? Не нажмешь?
Все, покинувшие дом отцовский,
Перед искушением стоим,
И весьма гремевший Маяковский
Тоже оказался уязвим
(Кто сказал бы?). Смерть, любовь и слава…
Не из одного ль они состава?

Сколько раз насильственный конец
Кажется единственным исходом
Даже для испытанных сердец.
Больше не поздравит с Новым годом
И Цветаеву никто. Смела,
Не угрюма, и любила сына,
Но простить чего-то не могла
Наша одинокая Марина.
«Выживают только подлецы?..»
Нет, венки меняя на венцы,

И чистейшие не уступили.
Вот и ты, заступница моя…
Но ценою лишь твоих усилий
Разве мог преобразиться я?
Столько лет и столько испытаний,
Видишь, ни к чему не привели:
Я такой же на руках у няни
И на лоне матери-земли
Перед смертью, и в тоске и стонах
Я — как Пяст с его «поэмой в нонах».

Кто не вспоминает, как свои,
Жалкие юродивых ужимки
(Но молчи, скрывайся и таи),
Словно из-под шапки-невидимки
Палец, слово, хохот: смысла нет
Или есть великий, да незримый.
Ясен разума приоритет
Не всегда, и любят люди схимы
И простонародье неспроста
В блеющем создании Христа.

Помню одного (из лейб-гусаров),
Вежлив, и опрятен, и умен,
Даже без припадков и кошмаров —
Отчего же в этом доме он?
Но — «из чайника» — рукой покажет
И, на собеседника взглянув,
Десять раз: «Из чайника», — он скажет.
На идею блюдечка подув,
Из идеи-чайника он чаю
Льет себе и мне, и я сгораю

От великой тайны, гимназист,
И дрожу, но дядя за плечами
(У него гостил я). Как артист
Он лечил больных. Судите сами.
Снилось одному, что из стекла
У него спина, и лишь попытка
Смелая спасти его могла.
Маг ему какого-то напитка
Дал глотнуть и, погрузив в туман,
За его спиной разбил стакан.

Ах! Больной и на пол. Но для быта
Он проснулся, робок и здоров:
«Ваша прежняя спина разбита,
Поздравляю…» Был велик улов
Поврежденных душ, чтоб их исправить,
Обществу нормальному вернуть,
Чтобы, как другие, были вправе
Эти падающего толкнуть
И по лестнице больших и славных
Восходить для подлостей неявных…