Николай Долгополов - Легендарные разведчики

— А что за история с некоей токсикологической лабораторией? Вашего отца обвиняли в ее организации.

— Здесь у меня есть очень четкое понимание, — уверенно говорит Анатолий Яковлевич. — Сын заместителя наркома Ежова Семена Жуковского написал книгу о своем отце. Тот был хозяйственником, его расстреляли вместе с Ежовым. Хотя к оперативным делам он отношение имел косвенное.

Жуковский-старший интересен тем, что когда после кровавого Ежова пришел Берия, то произвели очередную реорганизацию. И эту пресловутую лабораторию у моего отца забрали и присоединили к хозяйству капитана госбезопасности Алехина. И Жуковский в своей книжке приводит выдержки из протокола допроса Алехина. Тот пишет: «Я получил химлабораторию. Я считаю, и я написал по этому поводу докладную, что эта химлаборатория — настоящее вредительство. Потому что там не было ни одного химика. Там были какие-то бывшие белые эмигранты… Надо разобраться в деятельности предыдущего руководства этой лаборатории».

Тот же историк разведки Анатолий Судоплатов пояснил мне, что химлаборатория, она же токсикологическая лаборатория, для отца была прикрытием в Москве для работы его группы. Я могу сослаться на Зою Зарубину, которая мне тоже кое-что об этом говорила. Были такие семьи разведчиков — Василий и Лиза Зарубины, Павел Судоплатов с женой, Серебрянский с моей мамой Полиной.

Мы знали, что они куда-то уезжали, откуда-то приезжали, мы всегда были рады их видеть. Но куда уезжали, мы не знали. Чем занимались, тем более. А они на работе сидели рядом в комнатах, и все делали одно и то же дело. Но чем конкретно занимались? У каждого были свои секреты.

В 1956 году, после смерти Серебрянского, его сына вызвал в Военную прокуратуру какой-то большой чин.

— Сообщил, что отца моего нет, — рассказывал мне Анатолий Яковлевич. — И вдруг спросил: «А вы знаете, что ваш отец был эсером?» Я очень удивился, но сказал, что знаю. Тела нам не выдали, отца кремировали. Где покоится прах, мне не сказали. Так что нет у нас официального захоронения. Из косвенных источников стало понятно: большая вероятность, что он в Первой большой братской могиле на Донском. И я взял оттуда горсть земли, положил в коробочку, сверху — орденские планки и захоронил там.

Борьба пусть за посмертную, но реабилитацию Якова Исааковича шла больше пятнадцати лет. Жена Полина Натановна писала жалобы, просьбы, обращения. Ничего не помогало.

Думаю, если бы не тогдашний председатель КГБ СССР Юрий Андропов, Якова Серебрянского не реабилитировали бы. Но благодаря удачному стечению обстоятельств Андропову стало известно о подвигах «дяди Яши». Готовилась к изданию книга о героях-разведчиках, где вдруг мелькнула запрещенная фамилия. Андропов заинтересовался, предложил разобраться. В его руки попала и жалоба Полины Натановны. После тщательного расследования дела Серебрянского он был реабилитирован в мае 1971 года. Однако реабилитация партийная затянулась почти на два десятилетия. Решение о ней было принято только осенью 1989-го. Государственные награды Серебрянского вернули его сыну лишь в 1990-е, почему-то вызвав в военкомат по месту жительства.

— Долго пришлось дожидаться справедливости. Была годовщина смерти отца, мне позвонил полковник Воробьев из внешней разведки. И сказал, что представители СВР хотят отдать долг памяти Якова Исааковича. Я повел полковника и двух его коллег помоложе по Донскому кладбищу. Нечто вроде экскурсии. Они увидели могилы Судоплатова, Эйтингона, Молодого. Надо время от времени устраивать такие поездки, чтобы молодые запоминали фамилии знаменитых разведчиков.

— Анатолий Яковлевич, а у вашей мамы было какое-то звание?

— Маме присвоили звание лейтенанта госбезопасности в 1937 году. До этого она ездила вместе с отцом, оба были нелегалами. Но отец не позволял себе жить свободно, потому что маме командировочные не платили, она не являлась работником органов. Просто ездила с отцом. Буквально так. А звание ей присвоили за год до ареста.

— А потом это звание отобрали?

— Она больше там не работала. В какой-то момент отец решил отправить маму в Париж. Надо было передать деньги агентам. Работал там некий Гарри. Я не знаю, были ли какие-то еще способы передачи, но отец избрал такой. А мама официально в органах не состояла. И возник вопрос, на что она будет в Париже жить. Они всерьез об этом думали. Еще эпизод на ту же тему. Отцу надо было оплатить в Испании покупку не чего-нибудь, а самолетов. Ни чеков, ни переводов в ту пору не было, да и операция была непростая. И отцу прислали туда чемодан денег. Он на этом чемодане спал, пока, наконец, не удалось расплатиться с фирмой. Когда мы жили на улице Горького, вся мебель в квартире была с бирками от хозяйственного управления. Своего ничего у нас не было. После войны отцу пришлось выйти на пенсию. Ему предложили: можно списать какую-нибудь эмку, а вы ее купите. Но он сказал «не надо», хотя машину водил хорошо.

— А что еще рассказывала мама?

— Она рассказывала больше отца. Но не о разведке, не об оперативных делах, а о собственных впечатлениях. Во Франции какое-то время работала одна. И французские мужчины примечали молодую и красивую одинокую женщину. «Я плавала по Сене, — рассказывала мама, — и ко мне привязался какой-то молодой человек с назойливыми ухаживаниями. И вдруг этот молодой человек спрашивает меня о пароходике, который толкает баржу: слушай, а как это называется? Каким образом я вспомнила это слово по-французски, как оно всплыло, я не знаю». Какие-то совсем частные моменты. После рождения в Брюсселе и скорой смерти моей сестры, когда мама выходила на улицу, полицейские говорили ей: «Побольше ешьте, мадам Лебанон, обязательно ешьте». Такая она была тощая.

— А почему мадам Лебанон?

— Это по легенде их с отцом фамилия.

— Когда ее выпустили из тюрьмы в середине 1950-х, ей дали пенсию, какие-то льготы?

— Нет, что вы. Ее освободили и выслали из Москвы, по-моему, это был 1956 год. Она жила в Щекине, поехала к моему старшему двоюродному брату, военному, сотруднику военкомата. Потом мама добилась реабилитации — своей, затем и отца. Вернулась, кажется, в 1969-м, и тогда дали пенсию, комнату. Всё это тянулось долго-долго.

— Под занавес нашей беседы спрошу: почему ваш отец так упорно молчал о своей работе, хотя уже был на пенсии? Поверьте, у многих разведчиков появляется потребность поделиться воспоминаниями, опытом.

— Я думаю, не у многих, у некоторых. Отец ничего не рассказывал. На всех людей его профессии, арестованных и вышедших из тюрем, влияли два фактора. Первый: они давали подписку о неразглашении. Второй — боялись за своих детей: я им расскажу, как меня мучили, а они пойдут обсуждать со своими сверстниками, как папу били. И еще неизвестно, чем это для нас закончится. Иногда мы, дети разведчиков тех лет, встречаемся — раз в год, обычно 8 мая. Вспоминаем родителей. Мы понимаем, что они нас берегли. Но мы лишились той огромной информации, которую могли бы сохранить. Да, наши родители выбрали такой путь.