Лев Данилкин - Человек с яйцом

Предполагал ли он сам, хоть сколько-нибудь, что «„Гексоген“ рванет» (заголовок «Коммерсанта»)? Искал ли он хит, как Набоков «Лолиту»? Похоже, это был просто еще один роман, двадцать пятый или тридцатый по счету. Взорвали дома, разразилась война, подполковник выпрыгнул из табакерки, щелкнула очередная конспирологическая пружина — и он должен был отчитаться, заполнить еще одну историческую хронику. Нет, он не проектировал свое литературное будущее, а занимался рутиной, политикой, газетой, и, как всегда, параллельно, «катакомбно» — сочинял.

С другой стороны, роман был на злобу дня, он многое объяснял и был как бы аналитическим комментарием к газетам и телевизору. Всех действительно интересовало, кто такой Путин и кто взорвал дома. Это был не только конспирологический триллер, но и площадной театр, политический памфлет, своего рода красно-коричневые «Куклы» с узнаваемыми персонажами: Зарецкий, Астрос, Истукан, Дочь, Премьер, Прокурор, Избранник. В этом смысле «Гексоген» — «мое вхождение в супермаркет»: художник идет в супермаркет, в подлый мир.

Среди мнений, высказанных о романе, было мало компетентных, и тому есть свое объяснение. Не привыкшие к такому типу словесности рецензенты откровенно путали Проханова с одним из его персонажей — Николаем Николаевичем. Проханов представлялся неофитам не столько самостоятельным писателем, сколько блаженным с даром проводника, «единственным сохранившимся у империи ретранслятором, способным текстуально передать эту мощь, размах крыльев империи-бабочки».

Неудивительно: может быть, самые впечатляющие куски в романе — жуткие фольклорные бреды-заговоры юродивого Николая Николаевича, который раздает беспризорным детям конфеты, обогащает Белосельцева мистическим опытом и собирается взорвать свой автомобиль «Победа» с намалеванным на корпусе портретом Сталина в логове Змея — на Красной площади. Этот народный пророк — последний праведник, после смерти которого на Содом прольется чаша гнева. Именно через эту готическую линию нагнетается ужас, который вырвется на поверхность из начиненных гексогеном подвалов домов, обреченных на заклание. «Змей в Москву через метро пролез. Так и знай, метро — гнездо Змея. Сперва под Москвой туннель выкопали. Потом туда Змей пролез. А уж внутри Змея поезда пустили. Едешь в метро — смотри зорче. За окном кишки Змея, и слизь капает. Если хочешь убить Змея, взорви метро. Только делай с умом, ночью, когда весь народ уйдет и поезда встанут. Тогда Змей просыпается и в Кремль дорогу точит. Тут его и рви. Закладывай мину в трех местах — на „Театральной“, на „Кутузовской“ и на „Войковской“ — и рви одной искрой разом».

Нам приходилось говорить с Прохановым о том, что случившийся в начале нулевых перелом в общественном сознании (инфляция либеральных ценностей), который связывают с пришествием Путина, во многом случился благодаря «Господину Гексогену», воздействию романа на публику. Согласен ли он, что это роман изменил отношение общества к либеральным ценностям и к советской истории? Нет — он не чувствует мессианства этой книги; по его мнению, в тот момент это коснулось только известной московской среды, у которой и так были настроения, а если бы этих настроений не было, он не был бы прочитан. Как бы то ни было, что касается меня, то я — привожу это как типичный пример — стал одной из первых жертв устроенного Прохановым блэкаута, впоследствии повлекшего за собой веерные отключения либерального идеологического комплекса. Снаряженный хорохорящимся журналом «Плэйбой» в афанасовское логово лютого жидоеда, экипированный вопросами в жанре «разговор с варваром», я обнаружил за забором коттеджа любезнейшего восточноевропейского джентльмена, который, приосанившись, с вельможной улыбкой острил экспромтом и нес очаровательную ахинею. («Что у вас в голове?» — «У меня три полушария, каждое из них отвечает за трехмерную картину мира. Одна — это вертикальная компонента, другая — плоскостной элемент — страсти, похоти, искушения, и третья, связанная с угрюмой неразработанной темной материей, что называется ничто, нада».) Меня поразили его уместные запонки, зимний сад, кабинет, похожий на языческое капище. «Александр Проханов, — отчитался я о визите, — коллекционирует капустниц, пожирает политические трупы и мертвой головой порхает по редакции своей газеты „Завтра“. Духовно-патриотический боа-констриктор, он много лет охраняет яйцо, в котором теплится жизнь великой империи СССР. Ни одному георгию так и не удалось пригвоздить к земле его чешуйчатый хвост; напротив, мистическая мощь Проханова растет с каждым годом — о чем и свидетельствует его роман „Господин Гексоген“, горсть белого порошка в лица либеральных читателей».

Юрий Бондарев однажды заметил: «Наша несколько нервозная критика, извечно преданная групповым направлениям, обязанностям и параграфам разнообразного учительства, нечасто баловала сочувствующим вниманием приход в литературу Александра Проханова, и то, что писалось о нем, было как бы безразлично-ленивым скольжением по ровной поверхности льда, скольжением на затупленных коньках». Это правда, я и сам в тот раз с удовольствием прокатился на этом льду, но теперь, спустя несколько лет, хочется пробить этот лед, провалиться в студеную полынью и пощупать существ, которые таятся там, внутри, на дне.

«Господин Гексоген» стал самым критически востребованным романом за всю жизнь Проханова: столько не писали ни про «Иду в путь мой», ни про «Дерево в центре Кабула». Удивительно, что о своей лояльности «Господину Гексогену» отрапортовали не только далекие от политики эксперты, вроде обозревателей лакированных журналов, впервые оказавшиеся в компании бабушек, орущих «Банду Ельцина под суд!», но и патентованные либералы. Это, конечно, заслуга издателей — помещение в неожиданный контекст. Помнится, стандартным доводом, оправдывавшим появление Проханова в информационном поле, было соображение, что сам Проханов — это, конечно, нонсенс, но как проект «Ад Маргинем» — это любопытно.

Его, бывшего «абсолютно карикатурным, уродливым, отрицательным», мало того что заметили, так еще в нем вдруг обнаружились какие-то привлекательные черты. Мы несколько раз разговаривали о реакции на «Господина Гексогена», и Проханов не без удовольствия констатировал свои ощущения от наблюдения за теми, кто пересматривал свое отношение к нему: «Они испытывали такие мазохистские вещи».

Как он объясняет происшедшее — знакомство с «модными издателями», визит корреспондента «Playboy», гигантскую прессу, премию «Национальный бестселлер»? Во-первых, «одиозность моей персоны — ее можно было просто выставить на обозрение как в клетке, и к ней слетелись бы люди: одни — чтобы поклевать, другие — чтобы подкормить, как сыча». Затем — «в новом поколении стало созревать утомление от всей этой белиберды либеральной, возник нигилизм определенный. Продвинутая часть все-таки знает историю культуры, и, видимо, настала пора такой контрвластной волны и появилась, по-видимому, новая эстетика в самом романе. Роман стал включать в себя новые энергии. Скептицизм по поводу красной кумирни. Красные мифы, если бы они были изложены в традиционной полной мере, то не были бы восприняты этой едкой и скептической рефлексирующей молодежью; а так она почувствовала некий дриблинг».