Лев Данилкин - Человек с яйцом

Думаю, хуже всего придется текстологам, подрядившимся составлять ПСС (Полное собрание сочинений) Проханова. Включать ли «подмалевки»? Как быть с обычными и с отредактированными М. Котоминым изданиями? «Последний солдат империи»-1 (с Аввакумовым) и «Последний солдат»-2 (с Белосельцевым) — это одно и то же произведение? Как быть с многажды перепечатываемыми очерками? «Фантомные тексты» — якобы существующие прототип «Надписи», «исчезнувшая „Свадьба“» и «роман о Даманском»?

Одна из главных проблем, связанных с Прохановым, даже не политические его взгляды, а инфляция слова: слишком много, и все время дополняется, нет конца этой массы; девальвируется неизбежно, даже самое прекрасное. Другое дело, непонятно, чья это проблема: не успевающего читателя или не теряющего в качестве Проханова? Да, классический кризис перепроизводства; но что значит «слишком плодовит»? Удивительно, насколько на поверку все это оказывается неплохо. И есть ли «инфляция воды после плотины»?

Факт тот, что журналисты стали интересоваться его биографией, и у него образуется что-то вроде пластинки, которую он с удовольствием ставит всем желающим.

«А хотите я в орденах приду?» — это звонят из малаховских «Пяти вечеров». Они не верят своему счастью: «Вау». — «Могу принести с собой мумию незаконнорожденного сына Ленина». Пауза. «Как не знали? Да-да, от Инессы Арманд. Такой мм-м… маленький, с кудрями, очень похож. Не хотите? — напрасно, очень эффектно будет, если я его достану непосредственно в прямом эфире, из портмоне. Ну все, договорились, буду», — я много раз присутствовал при том, как его звали на всевозможные телешоу; он никогда не отказывается и, раз уж согласился, охотно лезет в кузов, сам проявляя инициативу. Есть странная ирония в том, что Проханову, которому не удалось прорваться в Останкино на макашовских грузовиках, звонят оттуда по пять раз на дню с просьбой осчастливить студию своим присутствием. Трудно вспомнить ток-шоу, в котором он не побывал и где бы не продемонстрировал свой талант импровизатора, особенно в гневе, когда он начинает фонтанировать в состоянии аффекта. Он понимает, что на эту аудиторию речь воздействует не логикой и смыслом, а эмоциональной насыщенностью, образными комплексами, с размытыми лексическими значениями. Похоже, сначала он ходил туда, чтобы способствовать популярности газеты, но когда выяснилось, что телевидение и газета никак не соотносятся, стал таким образом просто развлекаться это род скоморошества.

Характерно — особенно для человека, чьи проекты преобразования государства называются «симфониями» — звучит его рассказ о том, как он оказался гостем программы «Оркестровая яма». «Была ли это вершина или преисподняя успеха: я спустился в яму, в бездну, в яму телевидения. Как можно было свалиться в оркестровую яму? Я получил приглашение от этого очаровательного человека, божий одуванчик, Варгафтик, человек, который похож на сверчка, музыкальный критик с нежным сентиментальным голосом. С одной стороны сидят такие артисты, всякие скрипачи, с другой стороны сидят, скажем, игроки на рояле». «Тут надо понять прелесть этого необязательного жанра, социологии современной музыки, которую Варгафтик воспринял как какое-то откровение. Я им объяснил, что удар террористов по „Норд-Осту“ был осуществлен потому, что мюзиклы — это музыка среднего класса, который является опорой режима и, по существу, уничтожая средний класс, террористы вырывали основы из-под путинского строя. Затем — что в филармонию ходят в основном люди с советским прошлым, когда классика культивировалась сверху, и теперь эти люди ходят потому, что именно они одни сохранили вкус к этой музыке, но и также для того, чтобы, оставаясь в атмосфере элитарной классической культуры, показывать всему этому богатому быдлу, что они как бы нищие плотью, но возвышенные духом. Затем — что существует музыка секонд хэнд, исполняемая Кобзонами бесконечное количество раз, музыка на потребу вчерашним лимитчикам и сегодняшним наемным рабочим новых корпораций. Существует музыка гранатометов — это протестная музыка подполья, запрещенные огненные группы. И существует настоящая элитарная музыка. Но элитарной музыкой не является музыка Башмета или там Спивакова. Элитарная музыка — это музыка таинственных сложных биотехнологий (тут Варгафтик открыл свои оленьи глаза), когда снимаются музыкальные показатели с мутированной клетки или с больного сперматозоида, и когда выстраиваются целые симфонии из тех звучаний, которые производят, скажем, отделенная от организма печень, помещенная в физиологический раствор, или химический эмбрион, соединяющий человека с овцой или с рыбой, вот там пишутся эти великолепные симфонии, и что в моем представлении вот эти экспериментальные музыканты своими нотными синусоидами, по существу открыли геном человека. Варгафтик был в полном восторге».

Проханов из тех людей, которые всегда «в своем репертуаре», и, как видите, репертуар этот довольно разнообразен, но при этом однороден. Биография Проханова — история про человека, который, позволяя себе самые невозможные эксцентриады, все делает «как надо», всегда ведет себя достойно — в стране, которая, по существу, не предполагает от своих граждан такого поведения. Именно поэтому у него такая репутация — и такой останется. Это человек, который при любой власти будет немного диссидентом, человек, который своим существованием опровергает коронный довод либералов: тезис о том, что «свобода» не нужна, навязывают «народу» те, кому это выгодно, кому есть что терять. Проханов, с его талантами, мог получить от любой власти все что угодно. В 1991-м он отказался. Он уже несколько раз оказывался героем чужих романов, и, можно предположить, что если бы некий литератор взял его в персонажи «альтернативной истории» — о том, к примеру, как обстояли бы дела, не развались СССР в 1991 году — то Проханов был бы там диссидентом.

Александру Андреевичу заказывают тексты в журнал «AD»; он берет интервью у Ксении Собчак для Rolling Stone; у него персональная программа на «Эхе Москвы». К середине нулевых возникает ощущение, что еще чуть-чуть и кончится тем, что, несмотря на закручивающиеся гайки, ему предложат самому вести на телевидении какое-нибудь ток-шоу. Он, разумеется, не осмеливается поверить в это: «я могу участвовать только в рамках, как фрагмент. Я понимаю, что во мне есть нечто экзотическое, я такая заморская специя, которой посыпают пресные куски — поп-звезд или какого-нибудь упитанного моралиста». «Мне это не интересно — быть политкорректным. Если б я делал передачу, я бы превратил ее в какой-нибудь бурлеск, где, скажем, о конфуцианстве беседовали бы Волочкова и Макашов». «Телевидение — это шарага, которой надо отдаваться целиком. А моя энергия убывает. Потом, конечно, задача — эллинская, патрицианская — достойно встретить закат и сумерки. А мои телевизионные эскапады, они все-таки несколько скандальны».