Лев Данилкин - Человек с яйцом

У Проханова достаточно захватывающая биография, чтобы простого перечисления событий хватило на книгу; но мне хотелось, чтобы это была не просто «жизнь», но «жизнь и мнения Александра Проханова» — потому что даже его телевыступления не позволяют усомниться в том, что перед нами один из самых интеллектуально одаренных людей своей эпохи, и его соображения по тем или иным вопросам могут представлять интерес не только для его приватных собеседников.

Собственно, один из секретов его привлекательности в том, что он — человек, имеющий оригинальное мнение по любому поводу. Можно спросить о чем угодно — в худшем случае услышите хорошую остроту, в лучшем — развернутую конспирологическую версию интересующих вас событий. Позвоните Проханову (телефон узнать нетрудно), представьтесь корреспондентом любого издания и скажите, что хотите получить комментарий про… Дешевый способ получить дорогую информацию.

Если сам Александр Андреевич вполне доступен публике, то между прохановскими книгами и читателями существует непроходимая стена. В этом — прежде всего — смысле он похож на своего британского предтечу, которого один из критиков назвал «The Kipling That Nobody Read». В сущности, это даже не стена, а целая фортификационная система, состоящая из отдельных линий. Диффамация — политическая и стилистическая. Объем его произведений — производящий впечатление неприступности. Журналистская деятельность, которая — ошибочно! — путается с писательской и якобы является достаточно репрезентативной, чтобы позволить себе пропустить его крупные произведения. Цель этой книги — не снести все эти укрепления (это не нужно, потому что и в них специфика проекта «Проханов» тоже), но пробить в них брешь и провести экскурсию по тысячекомнатной анфиладе, занимающей внутреннее пространство крепости «Проханов».

В мае 2005 в Ad Marginem выходит книга, оформленная подозрительно аскетически: черный параллелепипед, на котором выбито одно — красное — слово. Это «Надпись»; и многие из тех, кто удосужились с ней ознакомиться, называют ее лучшим романом Прозанова.

Опытный в островах охотник, Проханов умеет загарпунить читателя хорошей завязкой: его герой видит, что вокруг основания купола Ивана Великого вьется какая-то надпись, в которой объясняется все: устройство вселенной, смысл жизни, формула бессмертия. Но просто так ее не прочтешь — для этого надо подняться над Москвой и трижды облететь колокольню.

Роман «Надпись» есть что-то вроде продукта конверсии — это беллетризованная автобиография, про конец 60-х годов, где объясняется, каким образом начитанный московский юноша превратился в денщика Главпура — ну или русского Киплинга.

Михаил Коробейников, автор наивно-фольклорной книги, свой человек в богемно-диссидентской среде, яркими репортажами в «Литературной газете» завоевывает себе имя и становится вхож в салоны, где за коктейлями интеллектуалы из партии и КГБ нащупывают вектор развития советского строя. Одним из коробейниковских заданий становится поездка на Жаланашколь — второе после Даманского место, где СССР в 1969-м столкнулся с Китаем.

В случае «Надписи» дистанцией между героем и автором можно пренебречь. Коробейников — Проханов периода превращения из «романтического этнографа» в пламенного государственника.

Несущие сваи романа — экзальтированные коробейниковские репортажи, гимны армии, целине, стройиндустрии и ВПК: я — мост, я — комбайн, я — баллистическая ракета, я — авианесущий корабль. Молодой автор, восхищенный технотронной цивилизацией Советов, растворяется в ней, отождествляет себя с шестеренками мегамашины. «Я, самоходный комбайн СК-4, заводской номер 275201, с размером жатки 4,1 метра, с пропускной способностью…».

Коробейников, как Сатурн лунами, окружен своими двойниками, и каждый экспонирует ту или иную идеологию, в чем-то близкую протагонисту: фашист Саблин, либерал Марк Солим, православный мистик отец Лев, коммунистический футуролог Шмелев, партийный конформист Стремжинский, подпольный писатель Малеев, диссидент Дубровский, художник Кок, сотрудник андроповского КГБ Андрей. По отдельным признакам можно понять, что события «Надписи» относятся к началу 1969-го, но на самом деле в романный отрезок сплющены события лет пятнадцати прохановской жизни.

Это никоим образом не «роман с ключом», то есть зашифрованные воспоминания, однако у многих персонажей романа есть прототипы: Стремжинский — Сырокомский, Шмелев — Пчельников, отец Лев Гусев — Лев Лебедев, Солим — Слоним, Саблин — Артур, внук Василия Ивановича Чапаева, Малеев — Мамлеев, Дубровский — Домбровский, Приваков — Примаков, Гришиани — Гвишиани.

По словам Александра Андреевича, у романа любопытная предыстория. Роман, похожий на «Надпись», он создал еще давно, до Афганистана. «Я его отнес в „Знамя“, где у меня уже были публикации, но еще не наступил тот ошеломляющий год, когда там вышли два романа за год. Там ко мне относились очень хорошо. Я его положил на стол. И там работала Наталья Иванова — моя будущая язвительница, и вместе с ней работала такая дама по фамилии Мороз. Они прочитали этот роман и написали на него жуткую, зубодробительную рецензию. Основные упреки — славянофильство, тема отца Льва; они били его с точки зрения нормативного соцреализма. Мало того, через несколько дней после этой рецензии, отвергавшей возможность публикации, один из патронов литературы по линии КГБ подсел ко мне в ЦДЛ, мы выпили, и он сказал по ходу: да, Александр Андреевич, я, говорит, зашел к своему приятелю — смотрю, на столе у него лежит рукопись романа вашего. Я спросил — дайте почитать, я хорошо знаком и люблю этого писателя. И я прочитал — ну, Александр Андреевич, не надо печатать этот роман, совершенно несвоевременно.

И я потом этот роман забросил на антресоли, и до сих пор там лежит, я его не открывал. И этот роман я написал заново, конечно, многое не так, иначе, и главный герой там технократ, а не писатель, но такой роман написан… То есть ему предшествует уже написанный мной роман».

— Как роман мог оказаться в КГБ?

— Как? Может быть, ответственный секретарь журнала почувствовал неладное, решил донести. С точки зрения тогдашней политкорректности роман не влезал ни в какие ворота и попахивал литературным диссидентством. Или могло быть другое, более мягкое: страшась публиковать этот роман и пускать его даже в цензуру, он решил посоветоваться с кураторами — можно ли? Может, это сделал сам ответсек, царство ему небесное. Каким-то образом, может, это связано с Натальей Ивановой…

— Вы зачем мне это рассказали?

— Я льщу себя надеждой, что это сделала Иванова. Мне почему-то хочется думать, что она могла это сделать. Потому что критика этого романа была сделана с точки зрения советских нормативов. Он был антисоветский, если смотреть по этой рецензии. Наверное, это было не так, но мне страшно бы хотелось, чтобы это именно Иванова притащила этот роман в Комитет. Уж слишком она ненавидела советскую власть, уж слишком голосовала за Ельцина: такое ощущение, что она сжигала досье на себя. Но это не более чем домысел.