Сергей Есин - Дневник, 2005 год [январь-сентябрь]

Часов в десять уже спал. В три зашла В.С. и выключила у меня телевизор.

Кстати, ее прошлогодняя эскапада с Домом творчества кончилась довольно скверно: в этом году ей внезапно отказали, хотя согласие было ранее получено. Это, конечно, месть за статью. Вчера же я подключил к этому бывшего министра кинематографии, но Дом творчества, вернее его директор, держится. Дело привычное и расхожее — обычная административная месть.

12 мая, четверг. Я опять завален кучей литературы и "объектов" на премию Москвы. Среди прочих все та же Ветрова. Ей уже надо давать премию просто за настойчивость, и на следующий год, если все будет в порядке, так, наверное, и сделаем, присоединив к ней еще пару ребят из поэзии. Премия Москвы постепенно становится неким легкодоступным источником. Привезли, например, три кассеты, связанные с Московским международным фестивалем им. Михоэлса. Здесь много всего, но в том числе "Еврейские мотивы в мировой культуре" ГАБТ России и гала-концерт "Да будет мир!", посвященный 55-летию государства Израиль… Я еще не смотрел, может быть, это материалы и стоящие сами по себе, но, конечно, они вторичны, скорее организаторская, чем творческая, деятельность. Восхищает позиция подателей, полная их уверенность в том, что именно это достойно, а ведь сколько разных других фестивалей было, и никто из устроителей такой инициативы не проявлял. На столе лежат и книги Романа Сефа, его стихи, многие из которых я читал, и это всё крепко, с мыслью и душой. Я также прочитал и книгу Борташевича, совсем не только собрание рецензий по Шекспиру. Какой наблюдатель, какое перо, какой журналист! И вообще, сколько всего интересного. Обязательно все это прочту. Обрадовало меня еще одно представление, но оно, кажется, идет по линии пропаганды, — газета "Экран и сцена", где выделены Авдеенко, Уварова и Дмитревский. Для меня бесспорно одно: без Саши Авдеенко все бы исчезло, а после падения читательского интереса к "Советской культуре", что произошло с приходом нового редактора, именно эта газета продолжает быть и оперативной, и читабельной.

Весь день занимался вопросами, связанными с учебным процессом, в частности удалось почти целиком собрать перевод на английский нашей кафедральной книги "Портрет несуществующей теории". Что-то перевели в Ирландии, наши переводчики свой кусок сделали сами.

Вечером — скорее отдавал долги, нежели из интереса — поехал на дискуссию, которую в Доме литераторов затеял Гусев. Были Жанна Голенко, Максим Замшев, Толкачев со своими заочниками, которые, конечно, крупнее, чем мои "семинаристы". Были даже участники слёта "Дети солнца". Думал, просто табельное мероприятие, но оказалось очень интересно. Сидел без блокнота, ничего не фиксировал, но постепенно в моем сознании стал даже не формироваться, а формулироваться этот самый срез — молодая проза, проблемы интернета, как бы литература для всех, проблемы небольших объединений со своими вождями, своей литературой, способами, как в нее пробиться. Это, конечно, одна из главных проблем.

Приехал домой в 11, видимо зря наелся перед сном, через два часа проснулся и до пяти бодрствовал. Прочитал новый рассказ Юры Глазова. Все, казалось бы, у него по делу: есть история жизни, важные и интересные эпизоды, Юра всё перечел, все знает, стиль довольно чистый. Но это, в общем, не более чем умная беллетристика. К сожалению, большего ему не дано. Хотя, может быть, и выбьется…

В телевизоре шел американский фильм "Сани" — о мальчике, который обслуживает старых дам, и о его девочке, обслуживающей пожилых мужиков. Такая трагически усталая жизнь, где люди не могут выбраться из круга, определенного социальной средой.

13 мая, пятница. Вчера давала свои стихи Мамаенко, я их прочитал, показал их Максиму, и тот меня просветил. Конечно, это все не бесталанная вязь образов, но большая поэзия всегда должна быть жестко структурирована. Этого нет. Боюсь, что линия на классические русские образцы с уходом Кузнецова у нас теряется. Вся моя надежда теперь на Куняева, Кострова, из молодых — на Тиматкова. На это надо настраивать и Арутюнова. Максим, вообще, со мною много говорит о поэзии. В частности о русскости: например, Пушкин для него — поэт, ориентированный именно на Запад.

Утром звонил Юрий Иванович Бундин, продолжающий (не потому что он мой хороший знакомый, а потому что проникся этой идеей) лоббировать Литинститут. Мы ведь остаемся в самой невыгодной, среди творческих вузов, позиции: у нас нет ни готовых картин, ни этюдов, как у художников, ни возможности продемонстрировать владение инструментом, как у музыкантов; чтобы мы показали себя, нужно время. Он говорил о президентском гранте в Администрации. Договорились, что я напишу большую докладную записку относительно помощи литературе. У меня есть несколько мыслей, в первую очередь — прекратить кормить фонды и другие организации, а возвращаться к тем формам, которые продумала еще советская власть: консультационные пункты, не роскошные липкинские слеты с одними и теми же персонажами, а провинциальные семинары, недорогие семинары в Литинституте — и прочее, и прочее. Это уже показало свою результативность. Откуда вышел Распутин? Вот так-то.

14 мая, суббота. Хотел утром разобрать все бумаги, но вспомнил о статье для журнала "Российская Федерация". Румянцев, который так хорошо сделал интервью со мной в прошлый раз, в жанре статьи чего-то не дотянул, да и я, видимо, не сосредоточился. Теперь глянул, там явно чего-то не хватает, и все утро сидел и добавлял, уточнял, ставил акценты. Уже к вечеру, после окончания семинара, когда набили текст на компьютере, и я еще раз его перечел, позвонил Румянцеву и попросил перенести встречу на утро понедельника.

В час тридцать начали семинар по первой главе романа А.Упатова. Эту главу, хорошо и сильно написанную и плотно населенную, прочли все. Здесь много внешне похожего на стилистику Достоевского, и к этому все привязались. Для меня, при всех недостатках работы, Леша — законченный писатель. Написать под Достоевского это одно, но думать интенсивно и объемно — а в этом Леша с классиком схож — это другое. Так в моем семинаре умеют не многие. Прием достаточно обнажен: два друга, Борис и Глеб — аллюзия с нашими святыми не прячется, — здесь же героиня, чем-то схожая с героинями Достоевского. Я давно уже заметил, что Леша не истерически, но глубоко и искренне религиозен. Это чувствуется и по роману. Уже в первой главе появляется и священник, и произносит проповедь. Вся эта линия довольно естественна, по крайней мере не менее органична, чем в последней повести В.Распутина. Все действие происходит то ли в маленьком подмосковном городе, то ли на столичной окраине, где жизнь отчуждена от центра. Публицистичности или политики впрямую нигде нет, но от этого вещь не становится несовременной. Я абсолютно уверен, что автор и защитится успешно, и большим писателем станет.