Плутарх - Сравнительные жизнеописания в 3-х томах

Несколько рассуждений Плутарх посвящает религиозным вопросам: он борется с суеверием; предлагает толковать мифы о богах с философской точки зрения, аллегорически; обряды советует исполнять, но держаться мнения, что для богов нет более приятной жертвы и лучшей службы, чем истинное познание их. Наиболее замечательное сочинение религиозно-философского характера — «О медленности кары со стороны богов».

Есть рассуждения, касающиеся педагогики: «О воспитании детей», «О слушании поэтов», «О слушании».

Есть рассуждения на чисто философские темы: о Платоне, против стоиков, против эпикурейцев; рассуждения на политические темы: «О монархии, демократии и олигархии», «Политические постановления», «Следует ли старику заниматься государственными делами», «О том, что философ должен разговаривать преимущественно с правителями».

Несколько рассуждений Плутарх посвящает литературе и музыке: «О злокозненности Геродота», «Сравнение Аристофана и Менандра», «Жизнеописания 10 ораторов», «О музыке».

Большой отдел его сочинений составляют «Застольные беседы» на самые разнообразные темы.

Есть несколько сочинений по «физике» (в древнем смысле): «О лице, видимом на диске луны», «Какие животные умнее, — водящиеся на земле, или в воде», «О принципе холода», «Что полезнее, — вода, или огонь» и др.

Язык и стиль Плутарха нельзя назвать образцовым. По-видимому, он и не заботился особенно об обработке его. В биографии Никия (II)он осуждает историка Тимея за его желание превзойти Фукидида и Филиста в искусстве речи и прибавляет: «А мне борьба и соперничество с другими из-за способа выражения кажутся чем-то мелочным и свойственным софисту». Во время Плутарха греческий язык значительно отличался от языка классической эпохи, т. е. от языка аттических писателей V–IV вв. до н. э. Ввиду этого многие авторы, современные Плутарху, старались писать классическим языком (так называемые «аттикисты»). О погоне за аттическим способом выражения Плутарх говорит так («О слушании», IX): «Кто обращает все внимание не на содержание, а желает, чтобы речь была аттическая и тонкая, похож на человека, не желающего пить противоядие, если чашка сделана не из аттической глины, и не желающего зимою надевать плащ, если он соткан не из аттической шерсти… Молодые люди не соблюдают ни жизни, ни образа действий философа, а восхваляют слова, способ выражения, красивую дикцию; а что произносится, — полезное ли, или бесполезное, нужное ли, или пустое и лишнее, — этого они не знают и не хотят допытываться».

Так как Плутарх не стремился быть аттикистом и в то же время черпал свой материал из самых разнообразных источников, выбор слов у него похож на мозаику, собранную из выражений разных времен и жанров. В общем, стиль Плутарха — довольно небрежный; часто встречаются анаколуфы (когда конец предложения не соответствует началу); построение периодов — тяжелое, прерываемое разными вставками. Понимание текста затрудняется еще множеством отвлеченных слов с довольно неопределенным значением. К тому же Плутарх любит одно и то же понятие выражать двумя соединенными синонимами (вроде нашего сочетания; «не хочу и не желаю»), причем трудно уловить разницу в смысле между ними; да, вероятно, по крайней мере во многих случаях, он и не имел в виду придавать значение этой разнице, а делал это только ради риторического эффекта. Поэтому такие скопления синонимов нередко приходится переводить лишь одним словом. Речь Плутарха захватывает на пути все, хоть немного соприкасающееся с предметом, постоянно пересыпается метафорами, сравнениями и анекдотами из истории и жизни животных, изречениями знаменитых людей, цитатами из поэтов. Особенно велики отступления от предмета в сочинениях, изложенных в диалогической форме. Мысль автора иногда так расплывается, что трудно уловить его основные положения.

Забота о форме словесного выражения проявляется у Плутарха наиболее заметным образом в том, что он избегает «зияния», т. е. не ставит рядом таких слов, из которых первое кончается на гласную, а второе начинается с гласной. На этом основании некоторые критики считали не принадлежащими Плутарху те сочинения, в которых допускается зияние. Однако и в некоторых сочинениях, считающихся подлинными, зияние допускается; может быть, это зависело от большей или меньшей степени обработанности сочинения.

Если оставить в стороне чисто формальную сторону изложения Плутарха и иметь в виду только его содержание, то рассказ его почти всегда интересен. Многие описания его превосходны по своей картинности и в трагических случаях патетичны. К числу таких блестящих мест принадлежат, например, следующие: прощание Брута с его женой Порцией ( «Брут», XIII), триумфальный въезд в Рим Эмилия Павла ( гл. XXXII–XXXIV), плавание Клеопатры по реке Кидну («Антоний», XXVI), рассказ о том, как Клеопатра поднимает в окно башни, где она заперлась, умирающего Антония и прощается с ним ( «Антоний», XXVII), смерть Филопемена и перенесение его праха из Мессены в Мегалополь ( «Филопемен», XIX–XXI).

Интересны также многие рассказы Плутарха анекдотического свойства. Таковы, например, рассказы о том, как Семь мудрецов передавали один другому треножник, так как каждый считал другого мудрее себя ( «Солон», IV); рассказ о том, как Фалес доказывал Солону, что безбрачная жизнь приятнее семейной ( «Солон», VI); рассказ об отношении Солона к драматическим представлениям ( «Солон», XXIX).

А вот несколько рассказов из трактата «О болтливости», — одного из остроумнейших сочинений Плутарха. «О великом несчастии афинян в Сицилии [890]принес известие цирюльник. Он первый узнал об этом в Пирее от одного раба, бежавшего оттуда. Цирюльник, оставив свою мастерскую, бросился бежать в город, чтобы никто не перехватил у него славу, принеся это известие в город, а ему не прийти вторым. Естественно, поднялась суматоха. Народ собрался и стал разыскивать источник этой молвы. Привели цирюльника и стали допрашивать. Но он не знал даже имени того, кто рассказал ему, а ссылался, как на источник на лицо безымянное и неизвестное. Народ пришел в ярость; раздались крики: „Пытать, колесовать злодея! Он это сочинил, выдумал! Кто другой слышал? Кто поверил?“ Принесли колесо; растянули на нем цирюльника. В это время явились люди, спасшиеся с поля битвы и сообщили о поражении. Все разошлись оплакивать свои несчастия, оставив бедного цирюльника привязанным к колесу. Поздно, уже к вечеру, его отвязали, а цирюльник спросил палача, нет ли слуха и про стратега Никия, как он погиб» (гл. XIII).

Другое происшествие хотя не так забавно, но развязка его поучительна. «В Спарте был ограблен храм Афины; там лежал пустой кувшин от вина. Сбежался народ и не понимал, что это значит. Тогда один из присутствующих говорит: „Если хотите, я скажу вам, что мне пришло в голову насчет этого кувшина. Я думаю, святотатцы перед тем, как идти на такое опасное дело, выпили яду и принесли вина, чтобы, если им удастся остаться не замеченными, выпить несмешанного вина, этим потушить и парализовать действие яда и уйти подобру-поздорову; а если попадутся, — то чтоб раньше пытки умереть от яда легко и без боли“. Это объяснение, такое сложное и требующее размышления, как показалось, не мог дать человек по догадке, а мог дать лишь знающий дело. Его окружили и со всех сторон стали допрашивать: „Кто ты? Кто тебя знает? Откуда тебе это известно?“ В конце концов, под влиянием такого допроса, он сознался, что он — один из святотатцев» (гл. XIV).